Дмитрий Мережковский - Будет радость (пьеса в 4-х действиях)

Гриша.Да. старцу.

Иван Сергеевич.А он по-французски разве читает?

Гриша.Что вы! Университет кончил…

Иван Сергеевич.Ах, да, ученый. – я все забываю… Ну, что ж понравилось?

Гриша.Папа, зачем? Ведь вам неинтересно вовсе…

Иван Сергеевич.Нет, отчего же? Умный человек…

Гриша.А «с умным человеком и поговорить приятно», по Смердякову? [7]

Иван Сергеевич.Ну, вот, и Смердяков! Что же ты сердишься? Я ведь попросту… А. впрочем. Бог с тобой – не хочешь, не надо..

Гриша.Нет, папа, милый, я не сержусь, а только трудно мне с вами об этом… А насчет Паскаля, старец говорит: книга хорошая, но нельзя смешивать веру с вероятностью – «держать пари на Бога»… [8]

Иван Сергеевич.А ведь и правда, нельзя… Мавра, что ж самовар?

Голос Мавры (из окна) . Кипит, батюшка. Сейчас несу.

Иван Сергеевич.Федя, Таня, Катя! Чай кипит! Экие, право – опять запропастились – не докличешься.

Голоса (из дому). Идем! Идем!

Иван Сергеевич.А вечер-то какой, воздух! (Заглядывает через окно в комнату). Катя, а, Катя, будет вам стукать, – опять до мигрени достукаетесь. Если бы я знал, что вы такая рьяная, ни за что бы не взял в секретари.

Голос Кати.Сейчас, Иван Сергеевич. Только страницу кончу.

На террасу выходят Федор и Татьяна Алексеевна; потом Катя.

Те же и Федор, Татьяна Алексеевна и Катя. Садятся за стол. Мавра – с самоваром.

Иван Сергеевич.А где же караси, Мавра?

Мавра.Будут, батюшка, мигом поспеют.

Иван Сергеевич.Ну, смотри же, не ударь лицом в грязь! (Мавра уходит). Сам наловил. Федю угощаю. Он ведь нынче карасей наших капитанских еще не пробовал. Ах, хороши карасики! Ежели, после купания, вот как я сейчас, караси в сметане на сковородке, с лучком да с перцем, да водочки, – нектар и амброзия! Что ты, Федя, смеешься?

Федор.Вкусно вы, папа, живете!

Иван Сергеевич.Вкусно живу? Да, брат, не то, что вы, нынешние! А ты не мудри, брось метафизику и тоже вкусно заживешь… А мы о тебе сегодня все утро с Катей проспорили.

Федор.Обо мне?

Иван Сергеевич.Ну да, о статье твоей в «Психиатрическом вестнике», о «Философии самоубийства».

Федор.Ну, и что же?

Иван Сергеевич.Да что? Катя говорит: верно или почти верно. А я говорю: вздор. Да ты не обижайся, брат! Не дурак же я: понимаю, что умно, блестяще, талантливо, ну, и этой самой премудрости вашей медицинской бездна, а все-таки вздор, вздор и вздор! Книжно, отвлеченно, нежизненно. Главного нет…

Федор.Что же главное? Ах, да, условия социально-экономические… Только я ведь это устранил нарочно.

Иван Сергеевич.Нарочно? Самоубийство вне условий социальных? Что ты говоришь, душа моя, подумай…

Федор.Тут мало думать, папа. Тут надо знать, и не только вашу статистику…

Иван Сергеевич.Вот именно – знать надо! Оставь-ка на минуту свою метафизику, «веревка вервие простое», – погляди, что у тебя под носом делается. Какая-то чума, эпидемия! Кажется, ни в одной стране, ни в одну эпоху не бывало такого…

Федор.Ну, так что же? При чем тут социальные условия? Или «от хорошей жизни не полетишь?» Устроятся люди получше – и самоубийства прекратятся?

Иван Сергеевич.А ты что думаешь?

Федор.Я думаю: чем лучше люди устроятся, тем больше будет самоубийств. Начали только устраиваться – и самоубийства возрастают и будут возрастать в геометрической прогрессии.

Иван Сергеевич.А ты, голубчик, не пророчествуй. Говори толком, доказывай… И чего ты все усмехаешься? Ведь это дело серьезное.

Федор.Еще бы! А только статья-то моя не очень серьезная. Не мог же я сказать всего в этом дурацком «Вестнике»: ученые ослы меня бы на смех подняли.

Иван Сергеевич.Ну, мы не ученые и не ослы, надеюсь? Говори же все, не бойся.

Федор.Увольте, папа. Не люблю я отвлеченных разговоров: до добра не доводят. Вон Гриша на меня уж волком смотрит, да и Катя тоже. Катя, вы на меня сердитесь?

Катя.Нет, а только Иван Сергеевич прав: надо об этом говорить серьезно или совсем не говорить. Тогда и печатать было незачем.

Федор.Пожалуй, незачем. Я, впрочем, надеялся, что кое-кто поймет и между строк – «безумной шалости под легким покрывалом»… Ведь вот вы же поняли?

Катя.Не все. Мне ваша главная мысль непонятна.

Федор.Неужели? А как просто! Главная мысль в том, что людям свойственно убивать себя не менее, а, может быть. и более, чем умирать так называемой естественной смертью. Звери умирают, люди убивают себя. Одна из всех живых тварей, человек сознает смерть и может убить себя и всегда убивает, хотя бы только частично – трудом, болезнью, пороком, святостью, безумием, – ну, словом, всем своим человечеством. И еще потому человек – самоубийца естественный, что тоже одна из всех тварей любит свободу больше, чем себя. А сделать смерть вольною, убить себя, как следует, значит победить страх смерти, начало всякого рабства, «оказать своеволие в высшем градусе», как верно определяет Кирилов у Достоевского. [9]

Иван Сергеевич.Федя, родной! Ты это серьезно?

Федор.Очень серьезно.

Иван Сергеевич.Да ведь Кирилов – больной, сумасшедший…

Федор.Сумасшедший? Нет, отчего же?.. А впрочем, если не хотите Кирилова, то вот вам профессор Мечников, [10]здравомыслящий в высшей степени.

Иван Сергеевич.Мечников! Вон куда хватил! Да ведь это совсем из другой оперы…

Федор.Нет, из той же. Желание смерти, по Мечникову, так же нормально, как желание сна: усталый хочет спать – старый хочет умереть. Только здоровая старость наступает в 150; 200 лет. Но ведь уже это вопрос биологии, а психически мера жизни от числа лет не зависит: Пушкины, Байроны в тридцать лет прожили больше, чем другие могли бы прожить в двести. Да и всякий, кто был хоть на минуту счастлив, действительно счастлив, кто хоть раз в жизни сказал: «остановись, мгновение!» – знает эту последнюю грусть в самом счастье, предел желаний – тихий зов смерти… или «вечности», как говорят поэты. Теперешние самоубийства – от страха, от горя, от слабости – словом, от недостатка чего-то – почти такие же рабские, как животная смерть. Но придет время, когда люди будут умирать вольною, действительно вольною смертью – от избытка, от роскоши, от силы, от радости. Вот как пена вина, когда полон стакан, через край переливается…

Татьяна.Ах, как красиво!

Федор.Красиво? Неужели «красиво»?

Татьяна.Ну, да. Чего же вы так испугались?