Тамара Габбе - Авдотья Рязаночка

Настасья. Бывать-то бывало, да только сам погляди: Рязань наша старая, а дома все новешеньки. И потемнеть-то дерево не поспевает. От пожара до пожара живем.

Васена. Ох!..

Авдотья. Что ж ты это, Васенушка! Со страху всю шерсть спутала. Держи, не спускай! А ты бы, Федосеич, лучше нам про свою жар-траву досказал. Как это он, мельник твой, в лес ходил?

Федосеич. Мельник-то? В лес? Ходил. Идет он, стало быть, идет… Где болотище, там по кочкам, где пожарище, там по пенечкам. В гору да под гору, под гору да в гору… А на горах, глядит, красным-красно: поспела рябина-ягода! Ну, стало быть, самое ему времечко: третья рябинова ночь настает…

Васена. Какая-такая рябиновая?

Федосеич. Аль не слыхала? Всякое лето по три рябиновые ночи бывает. Первая — как цвет зацветет, вторая — как в завязь пойдет, третья — как поспеет рябина-ягода. Ночи эти грозовые, бурные, по этим ночам жар-трава цветет.

Васена. Может, и нынче ей цвесть? Гремит-то как, а?

Федосеич. Что ж, что гремит? Пора не та. Первая-то ночка миновала уж, до третьей далеко, да и для второй, кажись, срок не настал… Ну вот, стало быть, к самой к полуночи дошел мельник-от до места. Глазами-то не видит, руками шарит — тут ли оно, древо-то заветное…

Васена. Это какое же древо, дедушка?

Федосеич. Известно какое. С одного корня, с одного комля три вершины растут. Ну, стал он меж корней. Стоит, ждет — что будет. А кругом тихо. Улеглась непогода. Ни в траве не шуршит, ни в листве не шелестит. Тихо да темно, темно да душно, словно в могиле… Вдруг как зашумит в лесу, завоет, загукает! И ветер пошел… С ног валит, волоса из головы рвет. Пал он наземь, за землю руками держится. А земля дрожкой-дрожит, затряслась вся, в небе гром грянул — и будто солнце ночью взошло. Это, значит, расцвела она, жар-трава самая!

Настасья. Ох, батюшки-светы! Расцвела!

Федосеич. Расцвела… Зашел он, стало быть, с правой стороны, сорвал цвет огненный рукою правою и в белый платочек увернул… Увернул — и пошел назад обратного дорогою. А травы у него под ногами змеями вьются, путаются, хватают — как руками держат, деревья к нему гнутся, ветками хлещут, и всё одним шумом шумит: «Брось!»

Авдотья. Бросил?

Федосеич. Не таков человек был, хозяюшка. Да и не зря оно говорится: кто страху не боится, тому сама земля-матушка помощница, тому жар-травой владеть. Клад ли рыть, сад ли садить — во всем тебе удача будет. Ну, он это и помнит. Идет себе, идет, по сторонам не глядит, назад не оглядывается… Одну думу думает: дойти, донести!.. Глядь, ниоткуда взявшись, стоит перед им человек — не человек: ноги — что корги, руки — что корни, борода по полю…

Дверь в сени внезапно открывается.

Васена. Ой! Кто там?

В избу входят двое: один — пожилой, бородатый, загорелый мужик, другой — молодой парень с кузницы, Т и м о ш. Он весь в саже, рукава засучены до локтей. Оба они укрыты от дождя одной рогожей.

(Облегченно вздыхая.) Ох! Да это ж Тимош!

Федосеич. А ты что думала, лешой?

Пожилой мужик.Из лесу, да не лешой. Здоровы будьте, хозяева!

Женщины молча кланяются.

Тимош.Вот я тебе, Авдотья Васильевна, гостя привел. Хозяина-то на кузне нет, отлучился на час, а гость дальний, утомился с дороги, оголодал, должно…

Авдотья. Просим милости — нашего хлеба-соли откушать. Ильинишна, давай-ка на стол, что есть в печи. Васена, спустись в подполье — нацеди квасу.

Тимош собирается уходить.

Постой, Тимош, и ты кваску испей! Холодненького! Небось жарко там у вас, на кузне-то…

Тимош. От меду да от квасу нет, говорят, отказу. Так и быть, погодим. (Садится у двери на лавку.)

Авдотья. А ты, гость дорогой, садись к столу, не обижай хозяйку.

Гость (усаживаясь и степенно разглаживая смоляную бороду). Благодарствую, хозяюшка, на хлебе, на соли, на ласковом слове.

Федосеич. А что я тебя, батюшка, словно видел где? Ты ране на кузнице-то у нас не бывал?

Тимош (вглядываясь в гостя). При мне, кажись, не бывал. А уж я-то всех помню — кто за каким делом ни приходил.

Федосеич. Эк! При тебе! Да ты и сам-то в кузнецах без году неделю.

Гость. Твоя правда, дед! Паренька-то я будто впервой вижу, а тебя припоминаю. Только борода у тебя в ту пору покороче была да порыжее. И ковало в руках потяжеле этого… Ты что ж нынче по домашности пошел, кузню бросил?

Федосеич. Она меня бросила. Не любит стариков — горяча больно. Постой-ка, брат, чтой-то мы для тебя работали? То ли железки для копий, то ли гвоздыри. Ведь вы, кажись, люди лесные — медвежатники?

Гость (уклончиво). На всякого зверя ходим…

Из подполья поднимается Васена с большим жбаном квасу.

Настасья (подавая на стол). А что, батюшка, в ваших-то краях про татар не слыхано, не видано?

Гость. Кабы не было слыхано да видано, так и мы бы к вам в кузню нынче не пришли.

Васена. Ох, батюшки!.. (Чуть не роняет жбан.) Едва не пролила! Боюсь я татар, дяденька!

Федосеич. Бойся — не бойся, а квас не проливай. Лучше Авдотьюшкиного квасу во всей Рязани нет. Пей, Тимош, да ступай на кузню. Чего зря на пороге топтаться-то!

Тимош (пьет, утирается). Ух! Ажно сердце оттаяло… И худой квас лучше хорошей воды, а этот — чисто мед. Ну спасибо, хозяюшка! (Накрывается рогожей.)

Федосеич. Брось рогожку-то! Вон уж и солнышко выглянуло. Радуга во все небо стоит.

Тимош распахивает дверь. Яркий луч пересекает избу.

Васена. И впрямь солнышко! Едем, тетя Душа! Авдотья. Тише ты! Куда же ехать, на вечер глядя!

Дверь снова открывается. В избу входит муж Авдотьи, Никита Иваныч. Это рослый, статный человек, спокойный, приветливый и деловитый. С ним вместе — Федя, меньшой брат хозяйки, мальчик лет четырнадцати. Он учится у зятя кузнечному ремеслу и старается быть таким же неторопливым, уверенным и степенным. Встретив их, Тимош на минуту задерживается в сенях.

Федосеич. Ну, вот и хозяин пожаловал!

Тимош (с порога). А уж мы с гостем заждались тебя, Никита Иваныч. Дело у него к тебе. К спеху, говорит.

Никита. Здорово, здорово, знакомый! Да только как по имени-то тебя звать, не припомню что-то.

Гость. Много нас к тебе ходит, всех не упомнишь. Зови хоть Герасимом.

Никита. Что ж, дядя Герасим, коли тебя хозяйка уж попотчевала, пойдем от этой печки к моей — моя жарче. А ты, Авдотьюшка, чего в дорогу не собираешься? Самое вам время — по холодку.

Авдотья. А может, завтра, Никита Иваныч? Еще бы денек дома пожили…