Ромен Роллан - Дантон

Входят Дантон и Вестерман.

Те же, Дантон, Вестерман.

Дантон. Дантон кутит, Дантон ласкает девочек. Дантон, как Геркулес, отдыхает от своих подвигов за новыми подвигами!

Демулен идет навстречу Дантону и со смехом пожимает ему руку. Вестерман с озабоченным видом стоит в стороне.

Камилл. Геркулес никогда не расстается со своей палицей — ему еще предстоит убить столько чудовищ!

Дантон. Не говори со мной об убийстве! Это слово внушает мне отвращение. Франция дымится от крови, земля пахнет освежеванным мясом, как на бойне. Сейчас я переходил через Сену; солнце садилось; Сена была багровая; казалось, она катит волны человеческой крови. Если и реки наши будут осквернены, то чем же мы их очистим, чем отмоем наши руки? Довольно смертей! Оплодотворим Республику! Пусть новые всходы и новые люди вырастут на почве обновленной отчизны! Будем любить женщин и возделывать наши поля!

Камилл. Пусть некий бог пошлет нам на это досуг! Мы же сейчас рассчитываем на тебя, Дантон.

Дантон. Что вы от меня хотите, дети мои?

ФилиппоЧтобы ты помог нам в борьбе!

Дантон. Зачем я вам нужен? Почему все должен делать я? Вечно одна и та же песня! Вот, например, Вестерман. Уж, кажется, человек настоящий! Был на войне; несколько раз спасал отечество; для возбуждения аппетита, прежде чем сесть за стол, всякий раз перерезает кому-нибудь горло. Видите ли, и ему я должен помочь! Прикажете сесть вместо него на коня и взяться за саблю?

Вестерман. Когда нужно будет драться, я никому не уступлю своего места. Выведи меня в поле, вели стереть с лица земли целое войско, и ты увидишь, как я с этим справлюсь. Но разглагольствовать, отвечать в Конвенте этим болтунам, раскрывать грязные делишки комитетской сволочи, которая спит и видит меня погубить, — этого я не умею. В вашем городе я чувствую себя совершенно беспомощным: они целой сворой набрасываются на меня сзади, а я не смей шевельнуться, я должен терпеть все и ничего не имею права предпринять для самозащиты. Неужели вы отдадите меня на растерзание и не заступитесь? Черт бы вас всех побрал! Ведь я же за вас сражался, у нас общие враги. Мое дело — это и ваше дело: твое, Дантон, твое, Филиппо, и ты это прекрасно знаешь!

ФилиппоЗнаю, Вестерман: якобинцы подняли на тебя бешеный лай за то, что ты, как и я, обличал Росиньоля, Ронсена и всех этих мерзавцев, позорящих армию. Мы тебя не покинем.

Камилл (Дантону) . Надо действовать. Я предоставляю в твое распоряжение свое перо, Вестерман — свою саблю. Веди нас в бой, Дантон. Ты человек закаленный, ты знаешь, как нужно обращаться с толпой, ты изучил стратегию революций, — становись же впереди: нам предстоит еще одно десятое августа.

Дантон. Не сейчас.

Филиппо. Ты сходишь со сцены, тебя начинают забывать. Объявись! Ты по целым неделям сидишь в провинции, — что ты там делаешь?

Дантон. Обнимаю родную землю и, как Антей, черпаю новую силу.

Филиппо. Ты ищешь предлога, чтобы выйти из боя.

Дантон. Я не умею лгать. Ты прав.

Камилл. Что с тобой?

Дантон. Я пресыщен людьми. Меня от них тошнит.

Эро. Для женщин ты, по-видимому, делаешь исключение.

Дантон. Женщины по крайней мере имеют смелость быть тем, что они представляют собой на самом деле, что представляем собою мы все: животными. Они идут прямой дорогой к наслаждению и не лгут при этом самим себе, не прикрывают своих инстинктов плащом разума. А я ненавижу лицемерие всех этих умников, кровожадный идиотизм этих идеалистов, этих диктаторов, которые, сами будучи импотентами, называют развратом откровенность в удовлетворении законных потребностей и притворяются, будто отрицают природу, для того чтобы под флагом добродетели утолять свою чудовищную гордыню и страсть к разрушению. О, быть дикарем, добрым и откровенным дикарем, который готов любить всех, только бы ему оставили место под солнцем!

Камилл. Да, всех нас точит ржа лицемерия.

Дантон. Самого мерзкого лицемерия. Лицемерия с ножом за пазухой. Лицемерия добродетельной гильотины.

Филиппо. Мы снесли голову Капету, как видно, для того, чтобы Тальен, Фуше и Колло д'Эрбуа возродили в Бордо и Лионе времена драгонад!

Камилл. Эти маньяки создали новую религию, светскую и общеобязательную, позволяющую проконсулам вешать, резать, жечь во славу добродетели.

Дантон. Для государства нет ничего опаснее этих людей принципа. Им не важно, делают они добро или зло, им важно всегда быть правыми. Страдания их не трогают. У них одна мораль, одна политика — навязывать свои идеи другим.

Эро (язвительным тоном декламирует) .

Люсиль (входит; уловив последние слова, машинально продолжает дальше) .

Эро. Дьявольщина! Оказывается, вы еще помните то, что учили в школе.

Люсиль. А что же тут особенного? «Девственницу» помнят все.

Дантон. Твоя правда, детка. Это молитвенник порядочных женщин.

Эро. Вы когда-нибудь читали его Робеспьеру?

Люсиль. Я бы не постеснялась.

Камилл. Знаете, что бывает с Робеспьером, когда кто-нибудь позволяет себе при нем нескромную шутку? Кожа у него на лбу собирается в крупные складки, ползет кверху, он ломает себе руки и гримасничает, как мартышка, у которой болят зубы.

Эро. Весь в отца. Ненависть к Вольтеру перешла к нему от Руссо.

Люсиль (простодушно) . Как? Разве он сын Руссо?

Эро (насмешливо) . А вы и не знали?

Дантон. Все это одно иезуитство! Он порочнее других. Если человек скрывает, что он любит наслаждения, значит, это человек безнравственный.

Филиппо. Возможно. Но если Робеспьер действительно любит наслаждения, то он ловко это скрывает. И он прав, Дантон. А ты, ты действуешь слишком открыто. За одну веселую ночь в Пале-Рояле ты готов поставить на карту все, в чем ты преуспел.

Дантон. Всякому преуспеянию я предпочитаю успех у женщин.

Филиппо. Этим ты и губишь свое доброе имя. Общественное мнение следит за каждым твоим шагом. Что скажут потомки, когда станет известно, что Дантон накануне решительной битвы за судьбу государства думал только о наслаждениях?