Николай Языков - Стихотворения

Между тем именно сила и органичность дарования способствовали расцвету многоликой поэзии Языкова. Он был не только лихим гулякой, но и прилежно посещавшим лекции студентом. В Дерпте у поэта составилась и постоянно пополнялась большая библиотека русских и иноязычных книг. Но важнее университетских занятий была внутренняя работа, совершавшаяся в Языкове.

Работа эта заметна уже в самом выборе предметов для поэтического творчества. Языков "в стране чужой не пел чужого", отыскивая для своей музы темы в отечественной истории. Карамзин своей "Историей государства Российского" научил Языкова ценить и петь "гений русской старины торжественный и величавый".

"…Где же искать вдохновения, как не в тех веках, когда люди сражались за свободу и отличались собственным характером?" — вопрошал Языков, и поэтический мир русской истории возвышал его поэзию, придавая ей желанную громозвучность и ровную силу и в то же время позволяя вопрошать о настоящем "скрижали древности седой".

В своем интересе к древней вольности Новгорода и Пскова поэт был близок к декабристам, осваивавшим те же темы. И в то же время Языков тогда неожиданно приблизился к пушкинским темам. Он хотел из рассказанной Карамзиным истории Бориса Годунова сделать трагедию (впрочем, в духе Шиллера, а не Шекспира), а в незавершенной языковской поэме "Ала" видна многообещающая попытка написать до Пушкина свою "Полтаву" на ливонском материале. В "Але" есть уже "железной волею Петра преображенная Россия" (эти строки Языкова Пушкин взял эпиграфом к одной из глав "Арапа Петра Великого"), а знаменитое пушкинское противопоставление Петра и Карла XII предвосхищено в звучных и острых строках:

Рядом с исторической поэзией рождалась вольнолюбивая языковская лирика, учившаяся у старины, у истории пониманию жизни общества. История говорила поэту: "рука свободного сильнее руки, измученный ярмом". Отсюда — прямой путь к тираноборческому стихотворению "Н. Д. Киселеву" (1823). Вольнолюбивые стихотворения Языкова тех лет явственно перекликаются с поэзией декабристов, но это именно перекличка, а не полное совпадение во взглядах. Идеи вольности и борьбы носились тогда в воздухе, и молодой поэт воспринимал их непосредственно, эмоционально. Ему, как и многим "неявным либералам" тех лет, свойственна была "страсть правительство бранить за всероссийские недуги", но идеи эти не были им выношены, продуманы. И поэтому так легко и быстро Языков в них разочаровался:

Так отразились в поэзии Языкова уныние и неверие, порожденные в обществе крушением декабристского восстания и наступившей реакцией. Пришла новая эпоха, в которой нити и корни, обрубленные острым топором истории, отмерли или же сокрылись на время в безвестности, но зато другие идеи и ценности выступили на первый план и получили возможность высказаться. Началась переоценка ценностей, и здесь каждый пожинал свои плоды. Пушкин, например, впоследствии оглянулся на свою бурную молодость и сказал:

То же говорил и Языков:

Искания Языкова, которые в начале 20-х годов казались разрозненными пробами молодого беззаботного пера, становились целостной, самобытной поэзией. Когда в 1822 году Дельвиг приветствовал первые опыты юного поэта благословляющим сонетом, Пушкин писал ему: "Разделяю твои надежды на Языкова". Через четыре года в пушкинском письме Вяземскому о Языкове говорилось: "Ты изумишься, как он развернулся, и что из него будет". Перемены и в самом деле были стремительны и благотворны.

Главной бедой дерптской жизни Языкова была ее относительная замкнутость, отдаленность от обеих литературных столиц. Недоставало творческого общения, круга даровитых друзей-поэтов. И все же тогда произошли две важные для судьбы поэта встречи.

В 1823 году Языков встретился в Дерпте с Жуковским, своим учителем, "парнасским старшиной". Примечателен главный урок этой встречи: "Жуковский советовал мне никогда не описывать того, чего не чувствую или не чувствовал: он почитает это главным недостатком новейших наших поэтов". Создатель нашей элегической поэзии говорит здесь о подлинности лиризма воспоминания, о воплощении в элегиях непосредственных сердечных движений, сложной музыки чувств самого поэта. И Языков внял этому уроку Жуковского, запечатлев жизнь своего сердца в собрании элегий: "И нежным именем элегий я прозу сердца называл". Пушкин отметил в этих стихотворениях именно подлинность поэтического чувства и писал в четвертой главе "Евгения Онегина":

Конечно, Языков не был простым подражателем Жуковского. В его элегиях уныния мало, зато много "избытка мужественных сил" ("Элегия", 1824), веселья и непосредственности молодых мыслей и чувств, вообще свойственных поэзии Языкова.

Встреча с Пушкиным составила эпоху в духовной биографии Языкова. Пушкин любил Языкова как поэта, ценил его слог — "твердый, точный и полный смысла". Современники запомнили пушкинские слова: "Я надеюсь на Николая Языкова как на скалу". Сам Языков был признателен Пушкину, обещавшему отстаивать честь его музы. И Пушкин сказал в "Литературной газете" о Языкове: "С самого появления своего сей поэт удивляет нас огнем и силою языка. Никто самовластнее его не владеет стихом и периодом". Оценка эта была краткой, но настолько точной, что последующей критике оставалось лишь развить ее, что и сделали Иван Киреевский и Гоголь.

Пушкинские отзывы о поэте первостепенны в своей прозорливости. Но для самого Языкова важнее _присутствие Пушкина_ в тогдашней русской литературе. Конечно, поэт не сознавал всей многосмысленности пушкинского гения, но титаническая духовная работа автора "Бориса Годунова" волей-неволей подчиняла себе движения поэтического дарования Языкова и помогала ему выйти на собственную дорогу.