Эльфрида Елинек - Ничего страшного: Маленькая трилогия смерти

Так. Тут появился он, наш волевой Вилли, рассказал анекдот об американском президенте, выпростал свою остроконечную потную башку с прилизанными волосами, и первое, что он увидел, были шерстяные кальсоны под скрипучей кожей штанов. Он сказал, что должен быть, наконец, вознесен над завесой волеизъявления, чтобы он больше не мог скрывать своих намерений. Что, вы хотите меня снова отправить в тихое местечко, это было бы вам на руку! Но на этот раз я его не приму. Я приму вместо этого шумный, пускай и недостроенный дом, вокруг которого валяется гора кирпичей. И, однако, там я не был таким потерянным, каким был тогда, в моей прекрасной квартире, один из проигравших.

Когда я еще мог скитаться, во время ходьбы я легко и радостно размахивал своими мыслями, словно руками. Сегодня это уже невозможно. Так же близко, как я, находятся лишь спящие и покойники, затвердевшие, словно старая коврижка. Скоро я тоже усну и просплю дольше, чем намеревался. Чистить окна — дело нужное.

Если бы у них, по меньшей мере, были подходящие рамы! Самое время, чтобы их, наконец, было видно, эти окна. Они тоже всегда хотят что-нибудь инсценировать. Наиболее счастливы они бывают, когда думают, что их вообще не существует, потому что они вымыты так чисто. Чистить что-нибудь так долго, чтобы это самое нечто стало как бы невидимым. Такое давно уже приходило мне на ум!

Не старайтесь, кто вы бы ни были, его невозможно искусить, можно только подкупить! Дух оттачивается десятилетиями, только затем, чтобы в конце его больше не замечали. Конечно, через него потом можно хорошо видеть насквозь, разве не так? Здесь он спит на самом дне, ну не прелесть ли он, мой маленький, обитающий в подвале дух? Ах, если бы только он еще принадлежал мне! К кому он пристал? Представьте себе, у окна становится некто, кого он вовсе не видел, и хочет пожелать что-нибудь такое, о чем он не знает, что это. Но тем самым он испаряется, потому что тот, кто должен назвать себя или стать у чужого окна как мрачный отпечаток, по-видимому, неготовой формы, к нам никак не относится. Наших мы всех знаем. Только тот, кого мы знали еще раньше и кто еще помнит самого себя, так что мы не должны ему это говорить, исполняет главное условие, чтобы приобрести здесь землю. Тогда земля специально для него вскапывается, чтобы он мог на ней поместиться. А вот наш брат может только позволить похоронить себя.

Эта земля славно подготовлена. Прожарилась что надо. Так ее возделывали. Любая возделка годится, естественно, для множества поколений, кто же захочет снова и снова начинать все сначала? А они предпочитают делать заново. Теперь я иду вверх по Альмштрассе и провожу основательную борозду вплоть до Железных ворот. Жизнь здешних обитателей когда-то замыкалась ими, сегодня они открыты для всех. При моей жизни была еще фабрика, когда строились эти ворота. И когда водопад еще спускался плотной стеной, так что не было видно мелькающих за ним фигур, которых там вовсе не было. Теперь каникулы проводят на природе. В те времена они должны были бы запирать и меня. Потому что со мной невозможно построить государство. Тогда государство построило себя из других, ведь должно же оно быть когда-нибудь завершенным, так это я понимаю сегодня, рассматривая недостроенный дом для картонных сограждан, в котором я ныне живу.

Это государство было позже гораздо более деятельным, нежели я в какую-либо пору. Ничего странного, что они не захотели допустить меня к своему плану господства. Я должен был стать слугой и вести себя так, как будто отдал концы. Это не очень-то дальновидно, ведь мертвые не шевелятся, они лишь еще больше пачкают пальцы о землю. Но кто-то же должен делать работу, в то время как государство занимается своими бесконечными расчетами: золото взамен трофеев, и кто должен умереть и кто не должен. И от кого вообще должно что-то остаться и кто превратится в пепел; к сожалению, ничего лучшего не будет. Когда они увидят, как красиво выглядит разбрасывание пепла, все захотят делать точно так же. Не захотят больше оставаться вместе. Вот что говорят мне сегодня мои глаза.

Если государство хочет сохранить себя, должно подохнуть такое количество людей, сколько государству нужно иметь в своей миске, чтобы стать великим и сильным. Иначе ему не останется ничего другого, кроме как пожирать своих соседей, а им это, быть может, не понравится. Ничего странного, что оно ворует своих граждан, даже если их ему потом будет недоставать в час самого яркого солнца, в полдень, когда их всех, наконец, можно увидеть одновременно. Но у нас совсем нет места. Вы должны представить это себе как колыбель, в которой спит ребенок, нет, я имел в виду весы, на которых ребенок орет, оттого что не прибавил в весе. Если одни взбираются на гору, то другие, естественно, спускаются вниз к ручью.

Все загажено их конвертиками с лотерейными билетами, которые они надрывали с дрожью в руках, в надежде, что на этот раз в них окажется воля к власти, их главный выигрыш после тысячелетней игры и стояния в очереди в киоск за последней попыткой. Если бы они смогли купить этот выигрыш, тогда каждый должен был бы возжелать желание любого другого, тогда прощай, они скопом стали бы штурмовать все имеющиеся транспортные средства и даже целые города! Вершины обрушились бы под уловками людей, которые чувствовали бы себя имеющими право, только право на что? Быть наверху для них сегодня уже достаточно. А тогда не было достаточно. Ни один больше не хотел бы быть внизу. Кто отстает, того мы накажем! А мне достаточно сегодня и этого, о какой еще карьере мне мечтать?

У меня есть выбор — взглянуть на все с высоты широкого обзора и смотреть на эти полные упования лица, которые сами бы с удовольствием оказались наверху. Они хотят, чтобы им указали поезд, на который они должны сесть. Но ездить всегда буду я. Не так ли? Устроившись за колесом, которое сам же и должен крутить, но это тяжело. Годяи этакие! То, что они создали ценой насильственного угона людей, они опровергли своим делом, требовавшим все больше людей для нелегкой карьеры. Их растратили по дороге. Лучше бы я сразу подарил им себя, но у меня не было выбора, так как меня тогда просто похитили из страны, говорящей на моем языке «где ты». Что я с собой поделаю, когда больше не принадлежу себе? Покупать они не захотели, оставалось только одно: подарить. В пустоту и неопределенность, но я был однажды призван исполнить их дело. При этом странным образом они ограничили меня в возможностях. Скульптурка, ластик или то, что нельзя обозначить приличными словами: то, что должны делать и звери или что можно сделать с ними, не хочу говорить более определенно.

Зверь, привязанный за ногу, это был я. Большую часть времени я должен был что-то носить и заодно что-то делать. Остаток времени я должен был служить приманкой, понятия не имею, для кого, но, по меньшей мере, при этом можно было отдохнуть. Они хотели кого-то поймать за моей спиной, но за моей спиной никого не было. Надо проявлять старание или не проявлять! Быть хорошей породы или быть преподнесенным в подарок, или вовсе не быть. Быть отвратительным: тоже не хорошо. Кто же заметит все это, если изменить ничего нельзя. Вместе с тем мне надо было тащить на своих плечах приличный груз. Сейчас я иду, исполнившись оптимизма. Где мои носки, чтобы я мог хотя бы поберечь свои ноги? Любимая жена пожертвовала мне эти ботинки, но она, к сожалению, забыла пометить на них мою цель моим любимым копировальным карандашом, который я нежно облизываю при каждой возможности. Это самое прочное, что у меня есть, чтобы не быть стертым с северной, принадлежащей только мне самому стороны жизни. Моя жена снова и снова с тех пор, как я ее знаю, маленькими нервными штрихами корректировала эту цель, но поскольку ботинки были у меня на ногах, моя цель, к сожалению, всегда шагала вместе со мной и поэтому была абсолютно недостижимой. Должна была идти и идти. Жена все это, конечно, видела и возвращала меня на прежнее место, и поделом. Я должен был искать другие цели, и тогда я мог бы, само собой разумеется, идти дальше. Это ведь то, чего ты хочешь, не так ли? Я имею в виду не просто следующие, а очень дальние цели. Но они почти граничили бы с дерзостью.