Эльфрида Елинек - Клара Ш.: Музыкальная трагедия

Роберт (полузадушенно). Ту прежнюю… моя голова… ой… Больно… Ломит… Голову ломит… Художественные плоды… вызревают вне женщины… ибо она предназначена лишь для телесных… потому что… женщина… сама природа (умирает, задушенный Кларой).

Клара (поднимаясь из последних сил). Ловкие, хорошо тренированные и методично вышколенные пальцы тоже кое-что значат. Это уходит корнями в вязальное, вышивальное и швейное искусство. (Рассматривает свои пальцы, сжимает и разжимает их, как требуют упражнения на гибкость. Вокруг мертвая тишина.)

Клара (устало). Мужская гениальность — мертвый ландшафт. Ночное кладбище. (Медленно опускается занавес.)

Та же комната, что и в первой части, только у одного из высоких окон — подобие альпинария (с заостренной вершиной) из каменных блоков. На вершине — крест максимально возможной высоты. На горе растут горечавка, рододендроны и эдельвейсы. У подножия сидит Клара, положив на колени голову задушенного ею Роберта. Но никакой католической траурности! На Кларе — национальный наряд жительницы Южной Германии. Оба санитара наблюдают за ней на некотором удалении. На них бриджи, белые гетры и коричневые рубашки. Остальные персонажи свободно располагаются вокруг. На них шикарные костюмы горнолыжников, дорогие мохнатые шапки и свитера. Только Комманданте по-прежнему облачен в униформу Аэли тоже не сменила одеяния. К стенам прислонены лыжи. На вершине кое-где белеет снег! Свет падает так, что вершина и крест как бы озарены сиянием. Все в целом отдает китчем!

Клара (обращаясь к голове Роберта). Я изумлена твоим духом, всей новизной «Крейслерианы», например. И твоей великой фа-диез-минорной сонатой, от авторства которой ты так грубо отрекся. А знаешь, я иногда пугаюсь тебя, неужели, думаю, он и вправду стал твоим мужем?

Комманданте.Впервые в жизни присутствую при излиянии одного из тех редких женских чувств, которые подобно великолепной и ужасной вспышке молнии озаряют серый и переменчивый небосклон любовных связей человека. (Над альпинарием мелькает молния.) Мне до этого нет дела.

Клара.Временами мне приходит в голову, что я не способна удовлетворить тебя, но именно поэтому ты всегда будешь любить меня! Однако я, по крайней мере, понимаю все, и твою музыку, а это уже счастье (целует голову).

(Еще одна вспышка молнии над вершиной, тихий, пока еще приглушенный раскат грома.)

Луиза (к Аэли). Через полчаса отходит мой поезд, а полицией все еще и не пахнет.

Аэли.Потерпи, дорогая! Мы несколько на отшибе, а сегодня опять парад.

Клара.Меня охватывает совершенно новое чувство, призванное мною самой. То, что происходит в душе художника, он тут же пресуществляет в свое произведение. Он все переживает глубже, чем обычный человек.

Карлотта (занимаясь гимнастикой для горнолыжников). Я все время слышу, как они барабанят клювиками в наружную стену, эти самые, которые ни разу в жизни не бывали на концерте. Иногда даже попискивают. Птички-невелички!

Луиза (жуя). Одиночество зачастую — плата за славу.

Карлотта.Пташки, о которых я говорю, с большой радостью терпели бы одиночество, лишь бы быть знаменитыми (обе хихикают).

Княгиня.Блюдите пиетет к покойному, сударыни.

(Молнии. Клара покрывает поцелуями голову Роберта. В небе — зарница, отдаленный гром.)

Клара (внезапно вскрикивает). Роберт, я принесу тебе эдельвейс с горной кручи! (собирается влезть на горку слышно, как осыпаются камешки). Только бы не растревожить робких животных, не вспугнуть серну или горную козочку. (Все озадачены. Клара карабкается. По залу пробегает легкий ветерок, ощущается могущество природы.) Скажи что-нибудь, Роберт! При жизни ты лишь присыпал песком мертворожденных. Быть может, смерть избавит твою музыкальную речь от химеры. Теперь я уже не страшусь женской непреклонности и вот взбираюсь на фаллический символ! А ты не можешь ничего с этим поделать! (Лезет к вершине. Порывы ветра. Двери распахиваются и снова захлопываются.)

Клара (одолевая крутизну). Мужчина изображает, женщина подражает! Я ничего не создала, изображая твой шедевр на рояле. ( Тяжело дышит. Тянется к эдельвейсу. Ветер усиливается.) Мужчина — водоворот, готовый расплескать сам себя. Женщина — водоворот, направленный внутрь. Кипень, обреченный бурлить в резервуаре стиральной машины. (Срывает эдельвейс, гремя осыпающимися камешками, сползает вниз, вкладывает цветок в уста Роберта, как сломанную ветвь в зубы подстреленного оленя.) Я почти больна от восхищения твоей дивной фантазией! (Ветер буйствует, предметы в зале подрагивают.) Я чувствую в себе разлив тепла, но и холод тоже. Скажи только, что за дух ты носишь в себе, чтобы я могла подражать ему. Если бы я хоть раз слилась с тобой, я бы уже не помышляла о сочинительстве! Я стала бы твоей открытой дверью! (Ветер завывает. Клара целует Роберта.) Ты мог писать свои новеллетты лишь потому, что касался таких губ, как мои! Я всегда ужасно боялась показывать тебе свои опусы, даже идиллию ля-бемоль-мажор. ( Она вдруг отталкивает от себя мертвое тело. Тяжело дышит.)

Комманданте (своей жене, княгине, с гримасой отвращения). Только за Бетховеном признаю я почти сверхъестественное мастерство. Еще вчера, я хорошо помню, она блистательно сыграла нам обе сонаты-фантазии, опус 27. Какая пианистка! Первая, именуемая «Лунной» и посвященная Джульетте Гвиччарди, выражает безнадежное самоотречение, она рассказывает о пробуждении от слишком долго снившегося сна. Вторая с первых же тактов анданте передает ощущение покоя после бури, а потом, все увереннее, из аллегро виваче вырастает новая отвага, почти страсть.

Карлотта (целуя Луизу). Ты послушай, Луиза! Ты слышишь, как они опять стучат клювиками по стенам дома. Их тысячи! Миллионы! Прилежные ученики часами склоняются над клавишами, репродукторы надрываются, знатоки рассуждают о неуловимых оттенках. Один слышит нюансы, другой слышит то же самое, но совершенно иначе. Третий слышит то, что их разделяет. У них черепа раскалываются.

(Змеятся молнии, грохочет гром, сверкает снег на вершине. Несколько желтых листьев пролетает по залу. Мария в испуге бежит к матери. Та отталкивает ее так грубо, что девочка падает. Она плачет. Аэли утешает ее.)

Клара (встряхивая мертвое тело). Роберт! Послушай, наконец! Ты говорил, что моя прелестная композиция не может называться идиллией. Ты все твердил про ноктюрн, ты также считал более подходящим определением «ностальгическое» или «девичья тоска по дому». Ты даже название для моей вещи не позволял мне выбрать самостоятельно. А ведь это был скорее вальс, чем ноктюрн. (Почти кротко.) Прости, Роберт. Это я так… Потом ты совершенно переменился. Ты, конечно, простишь, если я скажу, что после твоих перемен мне не стало лучше. И прости, что это не нравилось тебе. ( Тормошит труп. Санитары подходят поближе.) Твоя любовь, Роберт, сделала меня бесконечно счастливой! (Трясет его.) Временами меня беспокоит мысль: сумею ли я привязать тебя к себе. Я всегда стремилась, насколько возможно, соединить в себе художницу и домохозяйку! Это нелегкое дело. (По всему помещению вихрем проносятся листья, наплывает мгла, издалека доносится тирольский перелив, ветер завывает все громче) Мне так хотелось бы сочинять композиции, пианистки обречены на забвение! Но куда там. Это не удалось еще ни одной женщине. Почему же исключением должна быть именно я? Нет! Слишком самонадеянно! Я хочу быть твоей суженой и никем больше! (Она склоняется над ним, шуршит чем-то в его нагрудном кармане, достает лист бумаги, расправляет его и читает.) Ах, это твой последний сердечный привет! Благодарю тебя! Твоя покорная Клер! Твоя жена! (Лист бумаги выпадает у нее из руки.) Но положить эту песнь на музыку я не могу, если даже ты того желаешь. Это — не леность. Нет, тут нужен особенный дух, которого у меня нет. (Направляется к роялю и начинает играть сентиментальный шлягер, ставший роковым для Роберта. Громкость и темп нарастают. Одновременно в зале усиливается грозовое настроение, романтическое буйство, буря, гром, молнии. Спустя некоторое время напряжение спадает, и хлопья снега, танцуя, опускаются на вершину, как в стеклянном шарике с Мадонной, который надо вращать, чтобы пошел снег.)