Николай Коляда - Землемер

Лаура смеётся, вылила остатки сока на голову.

СОЛОВЕЙ. Лаурка! А ну, танцуй, танцуй, сучка такая! (Играет, Лаура хохочет, танцует. Соловей кричит Алексею:) А тебя что, голые женщины возбуждают? А мне дак ничего. (Смеётся.) Или тебе голые до фени?

АЛЕКСЕЙ. Мне всё равно, хоть вы нагишом, хоть нет, я тут временно, это ваши дела, старик.

СОЛОВЕЙ. Да какие дела? Как сажа бела! В Кремле дела, а у нас в домишке только делишки! (Смеётся.)

Лаура пошла из коридора по лестнице вниз. Матрас из-за двери упал, загородил дорогу.

АЛЕКСЕЙ. Да, я временно, завтра, нет, послезавтра перееду. Я боюсь. Я много чего боюсь. Я просто дико, страшно, ужасно… (Замолчал, смотрит на Соловья.)

СОЛОВЕЙ. Что?

АЛЕКСЕЙ. Боюсь СПИДа. Боюсь заразы. Кругом зараза. ( Курит быстро и нервно, стучит пальцем по сигарете, пепла на ней нет, а он стряхивает и стряхивает его.) Я не открываю двери руками, натягиваю на руки рукава рубашки или пальто, и тогда открываю, а так — нет.

СОЛОВЕЙ. И что?

АЛЕКСЕЙ. И тапочки чужие в гостях не надеваю. Грибок везде. В бани не хожу. Там всё несвежее. Ненавижу. Если что несвежее — сразу чувствую. Боюсь. Руки не подаю, когда здороваюсь. Боюсь заразиться.

СОЛОВЕЙ. И что?

АЛЕКСЕЙ. (Очень быстро.) Ещё ненавижу стихи. Стихи — это сопли, а сопли — грипп, зараза. Человек руками вытирает сопли, а потом этими руками здоровается, понимаете? Просто уши режет, режет уши, если кто стихами. А еще люди плюют на пол. Это испаряется и садится у нас на носоглотке.

СОЛОВЕЙ. А ты уже пятую мою сигаретку куришь.

АЛЕКСЕЙ. Я куплю вам, старик. Потом.

СОЛОВЕЙ. Как же ты жить тут будешь? Мы — засранцы. Я лично у мамы — вместо швабры. А ты так твёрдо, резко сказал, я аж вздрагиваю! Такой ты непоко-бе-ли-мый, как я образно скажу другой раз! (Поёт.) “Однажды я пошла купаться-а-а! За мной следил банди-и-ит! Я стала раздеваться! А он и говорит: “Какие у вас ляжки, какие буфера! Позвольте вам…” (Кашляет, хохочет.)

АЛЕКСЕЙ. Перестаньте! Я не люблю такие слова. К чему вы это?

СОЛОВЕЙ. А стихи потому что! Закричал ты, ага, правда! Проверить думал, как тебе уши режет, отрезает, обрывает, отрезывает-ит-ит!

АЛЕКСЕЙ. Еще я люблю хорошо сложенных людей. Я инвалид, нет, я временно нетрудоспособный, мне нужны деньги на лечение, вылечусь и стану здоровяк. Пожалуйста, не играйте, он такой резкий, этот звук этого инструмента вашего, как он там называется?!

СОЛОВЕЙ. Инструмент называется — русская народная гармонь-штейнка!

Смеётся, отставил гармошку, курит, смотрит на Алексея. С цветами в руках пришла с улицы Лаура, поставила матрас на место. Вороны кричат за окном. Лаура раскидывает цветы по коридору, смеётся.

АЛЕКСЕЙ. Слушайте, что она ходит? Почему поёт? Разве время для песен?

СОЛОВЕЙ. Сожительница. Лаурка! Лариска на деле. Зову покрасивше. Придуривается. Я придуриваюсь, и она придуривается, чтоб не работать. А с придурью легче. В постели-то она всё соображает. А я и не заставляю работать. Я лентяюга сам. Волобуйничать люблю! Пьянчужка сам, на гармошке игрок сам я, мне бы не работать, а лежать, в потолок смотреть, где-нибудь чего-нибудь спереть бы, да и жить. А работать не люблю. Пять лет на вагонах проводником пробыл, а потом — да иди вы. Пожрать себе и ей найду, огород вон, картошку посадили, весна, ура, до травки дотянули, а ну танцуй, Лаурка! (Играет на гармошке.)

Лаура кидает цветы на Соловья. Тот ухватил её, усадил себе на колени, Лаура отбивается.

Мы с ней в баню вместе ходим, в мужское отделение! Она там в одежде моется!

АЛЕКСЕЙ. В баню в одежде?

СОЛОВЕЙ. А чего? Всё равно! Так-то она в речке купается, а в одежде со мной моется за компанию. Её от себя никуда не отпускаю.

АЛЕКСЕЙ. Впрочем, правильно, что в баню вместе. Вы правы. Всё дозволено. Всё должно быть дозволено. Один раз живём и потому — дозволено. Я слышал, старики часто женятся на молодых, это нормально, потому что они как бы дают энергию для продолжения жизни, молодые, так сказать, старикам.

СОЛОВЕЙ. Ёрики-маморики, слушай, какой я тебе старик?

АЛЕКСЕЙ. Я люблю русский народ и говорю с ним доступным ему языком.

СОЛОВЕЙ. Да кто тут тебе старик-то?

АЛЕКСЕЙ. Вы — старик. Вы тот самый старик. Вы не беспокойтесь, я понимаю, что это всё сон, моё больное воображение. Я вас сразу узнал, сразу, да.

СОЛОВЕЙ. (Молчит.) Какой сон? Как ты меня узнал? Тебе сколько лет?

АЛЕКСЕЙ. Мне сорок.

СОЛОВЕЙ. И мне сорок.

АЛЕКСЕЙ. Как сорок?

СОЛОВЕЙ. Так сорок. Паспорт покажу, хочешь? Ты какого числа?

АЛЕКСЕЙ. Пятого. Пятого мая. Пятого.

СОЛОВЕЙ. И я пятого. Мая пятого дня.

АЛЕКСЕЙ. Нет, нет, нет, нет, нет. (Молчит.) Шутите, да? Правда? Нет?

СОЛОВЕЙ. Кривда, да. Нет.

МОЛЧАНИЕ.

АЛЕКСЕЙ. Хорошо. Может быть. Всё может быть в жизни. Мы с вами в один день, в один год родились. Но мы даже не похожи.

СОЛОВЕЙ. Даже близко не лежали не похожи, как я образно другой раз скажу.

АЛЕКСЕЙ. Почему вы всегда говорите это вот? Что это значит?

СОЛОВЕЙ. А ничего! (Смеётся.) Ехал в поезде парень весёлый, так говорил. Вот и прилипло ко мне на сто лет. “Образно”, да “образно”, а что, чего — не знаю, красиво и всё! Ой, насмотрелся в поезде, всю жизнь вспоминать надо! Всю Расею объехал. Вот, приехал в Караганду — думаю: город гомиков. Все мужики ходют, а глаза подведенные. Думаю, да что ж такое, одни падлы?! Потом понял: шахтёры! (Смеётся.) Из-под век не отмывается угольная пыль у них! Нормальные мужики. А глаза накрашенные! А думал: Караганда — город гомиков!

В окно бьётся ласточка, стучит крыльями по стеклу.

АЛЕКСЕЙ. Что это она?

СОЛОВЕЙ. С ума сошла, поди. Бывает и у птичек такое разное всякое.

Смотрят на ласточку. Она побилась, побилась и упала в траву возле дома. К упавшей ласточке по крапиве кинулись кошки, возятся в траве. Кровь ласточки по стеклу размазалась. Соловей хмыкнул, смотрит на Алексея. Алексей с ужасом глядит в окно, не может оторвать взгляда.

АЛЕКСЕЙ. Что это? Что это? Это что?!

СОЛОВЕЙ. Да что, что. Чего-то случилось, непорядок в доме, вот и решила — чем жить так, помереть. Птичка — само-убий-чка! (Хохочет.)

МОЛЧАНИЕ.

АЛЕКСЕЙ. Мы будем дружить.

СОЛОВЕЙ. Мы-то? Ага. (Чешет голову, смеётся.) Вши, что ли, завелись, башка чешется. (Молчит.) Лаурку поймал с полгода назад, вечерочком, к мосту шла, туда все ходят, в день по пять штук бывает. В смысле, ночью. Прям на камни кидаются. А я, тварь такая, встану у окошка, покуриваю и смотрю, как они там, идут. Охранникам деньгу дадут, те пустят на мост. Правильно, потому как бесплатный сыр только в мышеловке, как я образно, однако, другой раз скажу! А с утра на каменьях милиция остатки соскребает. Бывает, месяц никого нету. Потом раз, раз, раз — пачкой, штук десять прыгнет. Потом опять тихо. И во дворе сидят, бывает, под берёзой, плачут сначала, а я смотрю в окошко, хихикаю, падла. А они молются, плачут, одна берёзу обнимала, прямо играла, страх Божий, что играла! Ну, вот Лаурка тоже туда было пошла, а я в огороде. Чего-то пожалел, взял, привёл, накормил. Живёт, умирать не хочет! Ей вот прикажешь что — делает. Слушает. Сказал: “На мост — ни-ни!” Боится меня. ( Смеётся.) Так что, сберёг дурочку. А в баню, да, вместе. Возьмём веник срубим, во дворе, с березы, тут вот. Как листья вырастут, мы с веничком в ба-а-а-аньку, да, Лаурка?