Николай Чернышевский - Мастерица варить кашу

Агнеса Ростиславовна Карелина, урожденная Серпухова, богатая и красивая вдова 28 лет.

Андрей Дементьевич Городищев, управляющий Карелиной. Джентльмен 29 лет.

Сидор Иванович Иннокентиев, библиотекарь Карелиной, 57 лет.

Иван Саввич Румянцев, писарь Городищева 24 лет.

Надя, горничная Карелиной 22 лет.

Платон Алексеич Клементьев, человек без особенного звания и состояния 27 лет.

Действие происходит около 1856 г. на очень скромной, почти бедной даче неподалеку от Москвы.

Клементьев.Надежда Всеволодовна!

Надя(слегка вздрагивает; дружески и с упреком). Платон Алексеич! Вы! Как вы здесь! (Между тем он подходит к ней и протягивает ей руку. Она берет ее.)

Клементьев.Я приехал чтобы опять поговорить с вами.

Надя.Боже мой, да вы смеетесь!

Клементьев.Нет, Надежда Всеволодовна.

Надя.Господи, — да как же это можно! В пять лет, чтобы молодой человек не забыл! Ни за что не поверю! Особенно, когда и в то время вы не могли думать этого серьезно.

Клементьев.Вы не могли тогда понимать серьезно, вы были слишком молоды, а теперь я хочу требовать решительного ответа. — Вы еще никому не давали слова? Да сядем же (садятся). Друг мой, Наденька, ты еще никого не любишь, тебе некого полюбить кроме меня, — ты будешь любить меня?

Надя(молчит — принимается шить).

Клементьев.Наденька, милая моя, единственная моя милая. — Кому полюбить тебя, кроме меня — полюби меня, моя добрая, ненаглядная (берет ее за руку).

Надя(вырывая руку). Стыдно вам, грех вам, Платон Алексеич, обнимать честную девушку (закрывает лицо руками и плачет).

Клементьев.Наденька, пять лет прошло с тех пор — и ты осталась прежняя! (Это с сожалением и тихим упреком.)

Надя(попрежнему). И вы не переменились! Как тогда хотели обольстить меня, так и теперь!

Клементьев.Наденька, не ко мне, а к тебе идут слова: не стыдно ли, не грех ли тебе обижать меня.

Надя(тверже прежнего). Нет! Я не обижаю вас, Платон Алексеич. Я только думаю о вас правду.

Клементьев.Тогда я хотел обольстить вас, Наденька! Когда ж? Когда бывало, по детской резвости, вы подбежите, и поцелуете меня, а я скажу: не хотите венчаться со мною, то не хочу и целовать вас, — бывало ли так, Наденька, или нет?

Надя(молчит).

Клементьев.То было ли хоть раз, что я заигрывал с вами? Как же это в то время я обольщал вас? А теперь? Или за границею мало девушек, некого было обольщать? Если бы мои мысли были об этом, некогда было бы мне и вспомнить про вас, расстаться с тою жизнью, чтобы ехать сюда. Там лучше жить, нежели у нас. Вы сама, Наденька, можете понимать это. Вы видите, самые лучшие вещи, какие у нас есть, едут к нам из-за границы. Зачем же бы мне ехать назад, если бы вы не были для меня милее всего на свете?

Надя(подпирается лицом на руки и сидит задумавшись, молча).

Клементьев.Что же вы скажете, Наденька, — все-таки я только обманываю вас?

Надя(молчит).

Клементьев(жмет ее руку, оставляя эту руку в прежнем положении, как она подпирает лицо). Что же, Наденька: обманываю?

Надя(опять закрывая лицо, но теперь не с рыданием, а только грустно). Я не знаю, что мне думать, Платон Алексеич.

Клементьев.Как вам кажется, Наденька: то, что я говорил вам?

Надя.В этом я не сомневаюсь, Платон Алексеич.

Клементьев.И все-таки я обольщаю вас?

Надя.Может быть, и обольщаете. Должно быть, что обольщаете.

Клементьев.Как же это сойдется одно с другим: я говорю от чистого сердца, и обольщаю.

Надя.Вот как, Платон Алексеич: вы думаете что это так будет, а этого не может быть, потому этого и не будет.

Клементьев.Чего не будет? Чтобы мы повенчались? Когда я одно только и говорю вам: повенчаемся.

Надя.Я не сомневаюсь, вы честный человек, Платон Алексеич. Я не умею говорить. Я сказала так, что мои слова вышли напрасной обидою для вас. Не то, что невозможно, чтобы вы повенчались со мною, — а только, это не хорошо.

Клементьев.Почему же не хорошо?

Надя.Вы дворянин, Платон Алексеич, а я мещанка.

Клементьев.Повенчаемся, и вы будете дворянка.

Надя.Этого не переменить никакой свадьбою, своего происхождения, Платон Алексеич.

Клементьев.Ваша правда, Наденька. Но умным людям нет дела до того чья кто дочь, — они смотрят на то, какая у нее душа.

Надя.У мещанки и душа мещанская, Платон Алексеич.

Клементьев.Это как, Наденька? Помилуйте, вы говорите бог знает что такое.

Надя.Это правда, Платон Алексеич, я сказала глупо, потому, что не умею говорить, как должно. Душа у мещанки разумеется такая же, — не в душе разница, конечно, а в мыслях, в понятиях, в разговоре, в поступках. У мещанки все это мещанское, не благородное. О чем мои мысли? Как угодить Агнесе Ростиславовне. У барышни нет таких мыслей.

Клементьев.Точно: вы думаете о том, как исполнять обязанности, а барышня о том, как вертопрашничать. Вы о деле, а она о безделье. Разница большая, только не в выгоду барышни.

Надя.Нет, Платон Алексеич, в выгоду. У нее мысли свободные, а у меня рабские. И понятия у нее поэтому хотя и пустые, а все лучше моих, потому, что у меня понятия подлые.

Клементьев.Наденька, побойтесь же бога. Что говорите? Я человек смирный; но вы меня выводите из терпения, — рассержусь. У вас подлые понятия! Что вы это? Помилуйте!

Надя(улыбается). В самом деле, какая у вас привязанность ко мне, Платон Алексеич! Если бы только было можно, ей-богу, следовало бы мне итти за вас. (Переходя к серьезности.) Разумеется не найдется другого человека такого доброго ко мне. Только этому не следует быть, Платон Алексеич,

Клементьев.Подумайте хорошенько, и увидите, что следует.

Надя.Какая же я вам жена, какая подруга жизни? Видите, я говорить с вами не умею. А куда же годилась бы я в благородном обществе? Для горничной держу себя хорошо, а благородною дамою, что была бы я? Посмешище для всех. Что шаг ступлю, что взгляну — все не по-благородному. Манер нет, поступки не те, разговор не такой, как требуется в хорошем обществе.