Михаил Левитин - Еврейский бог в Париже

Чтобы не отвечать, он взял ее здесь, между дверями, как в ловушке, взял неожиданно для себя зло, как большой зверь мелкого, не задумываясь, что силуэты их просматриваются с двух сторон — холла и сада.

После этой истории он стал иначе воспринимать загадочные взгляды ее подруг; они были не прочь, если он окажет им разные незначительные услуги. Мало того, возможно, это было даже своего рода гостеприимство, не с молчаливого ли благословения самой Абигель?

Они настигали мальчика где могли — в ванной, за домом, в саду, в его собственной комнате, они, эти будущие матери, были одержимы изменой, а он оказался вполне одаренным пособником.

Нет, конечно же Абигель ничего не знала, он понимал это по ее растерянным глазам, когда возвращался в гостиную растерзанный, впопыхах застегивая запонку.

В конце концов, это она сама лишила культ близости всякого ореола, и если он вещь, то почему должен принадлежать только одному человеку?

Какое-то новое, несвойственное ранее состояние, какая-то лихость разливалась теперь по всему телу, захватывая дух.

Наступил день, когда мама приехала в Штаты. Она приехала, как всегда, шумно, выбрав для жизни Калифорнию. Америка так уж Америка. Приехала с дочерью и мужем — известным баскетбольным тренером там, в России.

Абигель хотела ехать с ним, он отказался.

— Ты не знаешь мою маму, — сказал он. — Она идеалистка. Будет много вопросов. Что мы ответим на них?

Отъехав, он вспомнил лицо Абигель при прощании, такое растерянное и милое, он никогда еще с ней так не расправлялся, не оставлял так уверенно одну. Ему захотелось вернуться, успокоить, ничего страшного не случилось, он готов вечно жить на первом этаже. Но поленился, удовлетворясь благими намерениями, и поехал дальше.

Ехал к маме взрослый, слегка подпорченный жизнью субъект, ехал через всю Америку, не зная, открыто ли его сердце для свидания и где оно, это сердце, вообще находится?

И так бы он ехал и ехал, размышляя ни о чем, если бы на горизонте быстрой приближающейся точкой не возникла бритая голова — марсианский пейзаж, высокий юноша в очках, и не проголосовал.

Надо было промчаться мимо, мальчик приготовился нажать на газ, но малодушие превозмогло, он остановился.

— Студент? — спросил мальчик.

— Да, — ответил тот, устраивая рядом с собой на заднем сиденье рюкзачок.

— А виолончель где? — спросил мальчик, когда проехали еще километр.

— Контрабас? — переспросил студент. — Откуда вы знаете? Я оставил его у родственников в Чикаго. А разве мы…

— Чех? — продолжал мальчик, с трудом сдерживая ликование, что все-таки сумел озадачить бритоголового.

Студент продолжал смотреть на него.

— И вы счастливы? — спросил мальчик. — Правда, вы счастливы?

— Что, видно? — засмеялся студент. — Такая идиотская физиономия, ничего скрыть нельзя, вы угадали — я всегда беспричинно счастлив, и так будет продолжаться вечно.

— А как вы это делаете? — спросил мальчик, остановив машину.

И тогда юноша запел. Пел он, вероятно, хуже, чем играл на виолончели, почти фальцетом:

«Шел я через речку и нашел колечко, обронила панночка, видно, невзначай. Если подарил ей то колечко милый, в девичье сердечко западет печаль. Потерять подарок жаль…»

— Это старинная, чешская, вы знаете, вы, наверное, бывали в Праге?

— Не был, мой отец любит Прагу, он рассказывал.

— Приезжайте, — заволновался юноша. — У нас спокойно. Там самые красивые девушки на свете и самые добрые святые на Карловом мосту, там ничего не изменится, когда бы вы ни приехали, никто не позволит ничему измениться. Я запишу вам адрес…

— Не трудитесь, — сказал мальчик строго. — Никуда я не поеду, я был в Праге, и город мне не понравился.

Проехали еще немного, а потом студент сказал:

— Знаете что, остановите машину.

— Зачем? Я могу довезти вас.

— Остановите, мне здесь не нравится, у человека каникулы, человек в Америке летом и никому — слышите, никому — не позволит портить себе настроение. — А потом, уже выбираясь из машины, засмеялся. — И волшебника из себя корчить не надо. То, что вы из России, у вас на лбу написано.

Мама встретила мальчика так, будто они встречались несколько раз на дню, да и как иначе могла она встретить, это ведь была мама, его любимая мама.

— Видишь? — спросила она, как только он вошел. — Какое убожество! Ты помнишь нашу прежнюю квартирку? Ну так вот, даже она по сравнению с этой — дворец! Если бы не ты, ни за что бы сюда не приехала, — заявила она, абсолютно веря каждому своему слову. — Я так хотела видеть тебя. Погоди, тебе надо познакомиться с сестрой… Это твой брат, — сказала она, заталкивая в комнату долговязую рыжую девочку. — Ну, поцелуйтесь, поцелуйтесь, ведь вы родные, кроме друг друга, у вас скоро никого не останется.

И она обняла их обоих.

Перед ним стояла чужая девочка, разве что с его глазами, перед ней — чисто одетый с залакированными волосами юноша, никого ей не напоминавший. Мать плакала, дети молчали, и она поняла, что у нее снова ничего не вышло. И тогда ей сразу захотелось все выяснить, и она выпроводила девочку.

— Что, до сих пор не можешь мне простить отца? — спросила она.

— О чем ты, мама?

— А то, что он, негодяй, искалечил наши с тобой жизни, это ты понимаешь? Если бы не он, разве я оставила бы тебя француженке? Продала бы все и отправилась с этим болваном в Америку, будь она проклята, да?

— Успокойся, успокойся.

— Твой отец погибнет без меня, — сказала она. — Не знаю, каким чудом он жив до сих пор… Ну ладно, хватит о нем, всегда он мешает нашей встрече. Мальчик мой бедный!

И она обняла сына.

После встречи с мамой он решил не возвращаться к Абигель. Жизнь ему предстояла необыкновенно долгая, он хотел попробовать прожить ее в одиночестве. Он внезапно понял, что сам никому не должен и ему никто. А если так, то зачем обременять собой посторонних?

Абигель пыталась найти его, не нашла, и место на первом этаже некоторое время оставалось вакантным.

А вскоре привезла из Боливии смуглого крепыша Педро, тот понравился мужу, и оба взяли в привычку, попивая в саду вино, подтрунивать над вечно чем-то озабоченной Абигель. Она не обращала на них внимания.

Года через два подруга ее, странно хихикая и конфузясь, пригласила Аби к себе и предложила посмотреть одну из тех кассет, что любят смотреть школьницы и домохозяйки тесной компанией, когда мужчин и маленьких детей нет дома.

Абигель давно изжила интерес к такому времяпрепровождению и уже приготовилась раздражиться, как на экране возник прелестный юноша, почти мальчик. Он стоял спиной, перед ним на коленях ерзала и суетилась женщина. Юноша стоял, закинув вверх лицо, будто это происходило не с ним.

Затем кадр сменился другим, теперь женщина, торжествуя, сидела на нем, а он лежал все с тем же отсутствующим видом. Женщины сменяли одна другую, они сползали с него неохотно, он позволял делать с собой все, именно позволял, внутри его невозмутимого тела клокотал источник неиссякаемой мужской силы, и эта сила когда-то принадлежала ей. Неужели так же отрешенно смотрел он, когда она неистовствовала в постели? Какой стыд!