Владимир Валуцкий - Зимняя вишня (сборник)

— Суворовский, угол Рождественской, — ежась, сказал Чухонцев.

— Рупль и полтина, — ответил шофер с сильным финским акцентом. — Чухонцев кивнул. — Сюда, — шофер распахнул дверцу.

Обойдя автомобиль, Чухонцев взобрался на сиденье рядом с шофером, и машина тронулась.

Снежная крупка ударялась в ветровое стекло, неслась стремительно мимо окон.

— Эта покода, — говорил шофер, — чорт восьми. У нас, снаете, Хельсингфорс, совсем тругая. Лето шарко, сима — холотно. Все ездят санки. Авто Хельсингфорс, снаете, мало ездят. Польше — лошатка. Я тоже ездил лошатка. Теперь мой шелезный лошатка. Кушает газолин…

Обреченно слушая болтовню словоохотливого шофера, Чухонцев глядел вперед, откуда надвигались и расползались по обе стороны от автомобиля темнеющие вечерние здания, первые вспыхнувшие фонари. Перспектива Суворовского вскоре открылась за площадью и поворотом.

— Пожалуйста, на углу, где зельтерское заведение, — сказал Чухонцев.

— Пошалуйста, все мошно, — радушно отвечал шофер, но машина катилась по-прежнему, не сбавляя скорости и не сворачивая к тротуару.

Ярко светящаяся изнутри витрина зельтерского заведения поравнялась с автомобилем, озарив его голубоватым сиянием. Мотор взревел.

— На углу, я сказал, — с досадой повторил Чухонцев.

— На уклу… не мошно… — бормотал шофер, переключая передачу.

Старик с эспаньолкой, сидевший за столиком, привстал, увидев лицо Чухонцева в окне автомобиля, чуть притормозившего, как бы перед прыжком. Машина рванулась — и стала удаляться, мерцая задним фонариком.

Угол и витрина удалялись тоже.

— Проехали! — тряс шофера за рукав Чухонцев. — Вы слышите?.. Куда мы едем?..

Шофер, словно окаменев, не отвечал и увеличивал скорость.

— Остановите! — закричал Чухонцев, хватаясь за ручку дверцы.

И тогда из темноты над задним сиденьем вдруг поднялось широкое, раскосое лицо; тонкий шнур, как струна, натянулся между двумя выдвинувшимися руками — и сдавил Чухонцеву горло.

…Очени плоха?..

Вслед за голосом сквозь розовый туман, медленно и больно, проявились и сфокусировались медная статуэтка Будды, курильница под ней, драконами расписанный потолок, матерчатый фонарик, красная стена… и — совсем близко — раскосое, со шрамом, лицо, улыбающееся восковой, словно нарисованной улыбкой.

Китаец сидел на корточках перед Чухонцевым, безжизненно распластанным на циновке, и глядел на него. Чухонцев шевельнулся, попробовал приподняться. Китаец наблюдал за его движениями спокойно, даже сочувственно.

Но едва Чухонцев сумел с трудом подняться на колени — два резких, как молния, удара ребром ладони — по животу и по затылку — заставили его вначале сложиться пополам, затем — рухнуть обратно на циновку.

— Так — еще плоха? — с сочувствием спросил китаец, казалось, не менявший прежней позы.

Дымок от курильницы за его спиной чуть раскачивал нависающий силуэт.

— Будешь ходи, чего не нада знать, — совсем будет плоха, — сказал китаец. — Висеть будешь. Как тот. Точна.

Томясь невыносимой неподвижностью, Чухонцев снова сделал попытку подняться — и не сумел. Китаец покачал головою:

— Зачем — знать? Многа есть хорошо: кушай, гуляй, баба. Умный будешь — живой будешь. Поняла?

Китаец улыбнулся еще шире, щелкнул пальцами; из розовой полутьмы явилась фигура в халате и с косичкой, передала дымящуюся трубку с длинным мундштуком и исчезла. Китаец, жмурясь, затянулся и поднес мундштук ко рту Чухонцева:

— Вижу — умный? Кури!

Чухонцев мотал головою, отталкивал трубку, но стальной ладонью китаец подхватил его за затылок, приподняв голову:

— Кури, дурак, все забывай. Все, совсем, навсегда — поняла?

Задыхаясь, Чухонцев безысходно глотал сладковатый дым.

Розовый свет запестрил расширяющимися зелеными кругами. Будда вырос над курильницей и раздвинул низкий потолок. Он со звоном рассыпался на куски правильными острыми треугольниками, и наступила густая багровая темнота — только звон нарастал все оглушительнее и нестерпимей…

Чухонцев открыл глаза, темнота рассеялась.

Звонил телефон.

Беспрерывные, настойчивые звонки оглушали комнату с письменным столом и креслом, в котором Чухонцев сидел. Пасмурный день брезжил за окнами. Ноги Чухонцева были заботливо укрыты пледом.

Путаясь в нем, Чухонцев поднялся, добрался до телефона и снял трубку.

— Алло! Петр Григорьевич?

— Я…

— Слава богу, — в трубке вздохнули с облегчением. Я звоню к вам вторые сутки… вы здоровы?

Еще плохо осознавая происходящее, Чухонцев спросил:

— Кто это?

В трубке немного помедлили, потом произнесли:

— «Желающий знать истину да узнает»… Алло? Почему вы не пришли? Вы одни?

Чухонцев стоял у аппарата, прислонясь к стене и опустив руку с трубкой. Глаза его прояснились, память возвращалась к нему, но память эта была страшна и тревожна.

Он хотел повесить трубку, но все же задержал ее в последний момент — и снова поднес ее к уху.

— Да, я один. Что вам угодно?

— Постарайтесь слушать внимательно, — сказал голос. — Речь о деле, которое, надеюсь, вас все еще интересует. Прийти я не могу, мне кажется, за вашим домом следят. Но вы можете прийти ко мне, это безопаснее. Вы слушаете?

— Да… я слушаю.

— Запоминайте: Лиговский, сорок шесть. Вы войдете в парикмахерскую, она внизу, и спросите туалет. Вам укажут выход во двор. Во дворе… вы слушаете?

— Да.

— Во дворе — первое крыльцо налево, запоминайте… пятый этаж, квартира двадцать, постучите трижды. Вы брились сегодня?

Чухонцев провел рукой по заросшим щекам.

— Нет…

— Очень хорошо.

В телефоне звякнул отбой. Чухонцев повесил трубку.

Придерживаясь за стену, он вышел в прихожую, щелкнул замком, осторожно выглянул на лестницу. Она была безлюдна, но стершиеся, уходящие в сумрак ступеньки вдруг повеяли ледяным холодом — и, захлопнув дверь, Чухонцев задвинул щеколду… Улица совершала свое обычное движение за окнами, но какая-то необъяснимая, опасная таинственность вдруг обозначилась в этом движении — и Чухонцев быстро задернул шторы.

Полумрак наступил, но с ним обостреннее и громче затикали часы, заскрипели половицы, как колокол забила капель об оконные карнизы.

Доковыляв до кресла, Чухонцев упал в него, рванул с пола плед, укрылся им с головою и затих…

Движущийся по уличной толпе окуляр выхватил в ней Чухонцева и цепко последовал за ним. Наблюдателю хорошо было видно, как Чухонцев остановился на краю тротуара, пропуская экипажи, как он направился через Лиговку, пересекая ее и оглядываясь по сторонам. Затем Чухонцев пропал из поля зрения, и в окуляр темною шторкой вплыл подоконник.

Чухонцев же тем временем входил в парикмахерскую.

— Побрить? — парикмахер ловко и предупредительно распахнул над креслом полотенце. — Направо по коридору, — отозвался он на произнесенное шепотом на ухо — и тотчас потерял к вошедшему интерес.