Пётр Киле - Восхождение

- Но ведь есть другие варианты мифа об Эроте, - заметил художник примирительным тоном.

- Да, да, но только у Платона мы находим удивительную характеристику сущности Эрота, каковую вы мне напомнили как нельзя кстати. Эрот всегда беден, якобы по матери, и «совсем не красив и не нежен», оказывается, вопреки распространенному мнению. Вместе с тем он тянется всегда к прекрасному и совершенному, то есть к тому, чего так ему не хватает, «он храбр, смел и силен», цитирую, «он жаждет разумности и достигает ее, он всю жизнь занят философией, он искусный чародей, колдун и софист». Каково?!

Аристей поднял голову, с удивлением обнаруживая, что юноша ведет речь как будто о самом себе.

- «По природе своей он ни бессмертен, ни смертен: в один и тот же день он то живет и расцветает, если дела его хороши, - продолжал читать Леонард, - умирает, но, унаследовав природу отца, оживает опять». Здесь все удивительно точно. И самое поразительное, не правда ли, Платон миф об Эроте передает не со слов Сократа, который всегда и высказывает его заветнейшие мысли и озарения, а Диотимы, очевидно, не менее замечательной женщины, чем Сапфо или Аспазия. Эрот, говорит она, не бог, а демон, существо, пребывающее где-то посредине между богами и людьми, между мудрецами и невеждами, он воплощает любовь к прекрасному, будь то мудрость, счастье или прекрасные тела...

В увлечении Леонард читает далее: «Вот каким путем, - поучает эта мудрая женщина самого Сократа, - нужно идти в любви - самому или под чьим-то руководством: начав с отдельных проявлений прекрасного, надо все время, словно бы по ступеням, подниматься ради самого прекрасного (или высшей красоты) вверх - от одного прекрасного тела к двум, от двух - ко всем, а затем от прекрасных тел к прекрасным нравам, а от прекрасных нравов к прекрасным учениям, пока не поднимешься от этих учений к тому, которое и есть учение о самом прекрасном, и не познаешь наконец, что же это – прекрасное».

Любовь она понимает не просто как стремление к прекрасному, а стремление родить в прекрасном. «А почему именно родить? - спрашивает Диотима. - Да потому, что рождение - это та доля бессмертия и вечности, которая отпущена смертному существу... А значит, любовь - это стремление и к бессмертию». И вот, - с волнением закончил Леонард, - мне кажется, это обо мне все, о всех переливах и переменах моего настроения и глубочайшей моей сути, что я и есть то самое существо, о котором поведала Диотима. И это я как будто всегда знал.

- М-да, - протянул Аристей, очинивая карандаш.

Беглый рисунок был готов. Даже белый лист, на котором едва проступали черты лица и вся фигурка Психеи, словно излучали сияние ее красоты.

- Изумительно! - воскликнул Эрот. - Настоящая Психея! Она!

Тут постучали в дверь и, не открывая ее, сообщили, что княгиня приехали и ожидают.

- Вместе? Хорошо, - обрадовался Леонард, поправляя на себе студенческую тужурку, которой его снабдил Навротский. Тужурка, подходящая для художника, на нем свободно провисала, но вполне кстати, скрадывая его возраст. Ведь он казался моложе своих лет, взрослый и юный одновременно. - Вообще, как я понимаю, нам следует держаться вместе.

- Как Фаусту с Мефистофелем? - усмехнулся Аристей.

Зинаида Николаевна сидела у зеркала, собираясь еще куда-то. Прежде всего она заговорила с Аристеем о каком-то деле, а затем художник сказал, что надо бы воспользоваться всеобщим вниманием к Диане Муриной и дать концерт с ее участием.

- Будет, будет концерт. Пусть и она примет участие, если захочет, - небрежно бросила княгиня, все не обращаясь к сыну, очевидно, объяснение с ним отлагая до другого раза. Впрочем, это невнимание могло уже быть выражением крайнего недовольства им. Что касается Леонарда, листок из альбома занимал его более всего, и как только возникла пауза, он протянул его матери.

- Кто это, мама, по-вашему?

- Кто? Эста. Разве ты ее не знаешь?

- Эста? Да я ее помню лишь по имени, - Леонард заговорил со всей серьезностью, как будто вновь войдя в роль Эрота. - Но она была там на балу самая красивая, без всяких ухищрений.

- Это она. Ты не можешь ее не знать. В самом деле, прекрасна, как могла быть прекрасна лишь Психея, - произнесла княгиня, разглядывая рисунок с восхищением.

- Боже! - Леонард, заволновавшись, отступил и куда-то заторопился. Аристей, извинившись за своего юного друга, последовал за ним к выходу. - Боже мой! - бормотал он. - Значит, она все время была где-то рядом, совсем близко все наше детство!

- Нет, - возразил Аристей, - это далеко не обязательно. Ведь ты и Диану мало знал.

- Я говорю о предвечном мире, где наши пути уже сходились, - отвечал поэт.

Не успели они выйти за ворота, как коляска подкатила с заднего двора, по повелению хозяйки дома, очевидно, и кучер осведомился, куда господ везти. Аристей распорядился и с участием справился у юноши:

- Ты знал ее?

- Однажды в Савино мы гадали на блюдце, ну, знаете, как, - слегка смутился Леонард. - Мама не принимала участия. Леля, Диана, еще кто-то и я держали пальцы на блюдце, и оно двигалось, пусть неровно, но весьма успешно отвечая на наши вопросы. Спросили, в частности, кто будет моей женой, имелось в виду возлюбленной, наверное. Блюдце назвало имя девушки, мне незнакомой, но другие вроде знали ее: Эста Лопухина. Я, знаете, не удосужился даже разузнать, кто она такая, моя будущая супруга. Отвлекся, должно быть, на Диану.

- А на балу ты ее совсем не узнал?

- Нет. Но теперь мне кажется, да.

- Значит, ты ее все-таки видел раньше.

- Да, пожалуй, - и перед взором юноши замелькала высокого роста тоненькая красавица с чистым, простым, нежным личиком, с большими, очень круглыми зрачками глаз, которые так и завораживали уже сами по себе. Одета по моде, но не в ее более строгом и, стало быть, более дорогом стиле, а с забавной простотой, как-то нарочито и весело, при этом юность, изящная ломкость тонкой фигурки и спокойная сияющая свежесть личика без малейшего изъяна, не то, что правильность, соразмерность, а живое совершенство плода, произведение природы.

Встретил он ее посреди зимы, одетую в короткую, чуть ли не слишком укороченную шубку, зато длинющая юбка, на голове мохнатая меховая шапка - все, как понарошке, и все - под стать ее фигурке, скорому шагу, пластике всех движений.

Где? Когда? Посреди зимы - это ясно. Посреди деревьев в инее, словно все время находящихся в движении и остающихся на месте, стало быть, это он пребывает в полете во сне или на яву? И гулкий звон - так лед звенит, когда бросаешь камень либо проносишься на коньках. Значит, где-то на катке? Нет, под ногами прозрачный лед и вода с желтыми листьями на дне у берега и с темнеющими глубинами, пугающими барышень, к тому же не очень уверенно катающихся на коньках; крики и смех, с падениями, когда особенно боишься, что лед не выдержит, поэтому все держатся у самого берега, и лишь отдельные смельчаки пересекают озеро, а вокруг виды Екатерининского парка в Царском Селе.