Август Стриндберг - Красная комната. Пьесы. Новеллы (сборник)

Он снова взглянул на единственное написанное слово во всей церкви, снова прочел его по буквам, и тогда в тайниках его памяти начала оживать картина — так фотограф омывает железным купоросом серый негатив, извлеченный из камеры. Фон Блайхродену привиделось его последнее Рождество. Последнее? Нет, тогда он был во Франкфурте. Значит, предпоследнее. Он первый раз проводил вечер в доме своей нареченной, ибо как раз накануне обручился с ней. И вот он увидел дом, старый дом пастора, своего будущего тестя; он увидел низкую залу с белым буфетом, роялем, чижиками в клетках, бальзамином на подоконнике, шкафом с серебряными кружками и курительными трубками, пенковыми и керамическими, из красной глины; а она, дочь этого семейства, развешивала на елке орехи и яблоки. Дочь этого семейства! Словно молния вспыхнула во мгле его мыслей, но молния безопасная и красивая, зарница позднего лета, когда сидишь на крылечке, смотришь, а бояться грома не надо. Он был помолвлен, он был женат, у него была жена, его жена, которая вновь привязала его к жизни, ранее презираемой и ненавистной. Но где же она? Он должен увидеть ее, встретиться с ней, сейчас же, немедля. Он полетит к ней на крыльях, иначе он погибнет от нетерпения.

Он выбежал из церкви и тотчас наткнулся на доктора, который поджидал за дверью, чтобы посмотреть, как подействовало на больного посещение церкви. Господин фон Блайхроден схватил доктора за плечи, заглянул ему в глаза и спросил, одолев душившее его волнение:

— Где моя жена? Немедленно отведите меня к ней! Немедленно! Где она?

— Она и ваша дочь, — спокойно ответил врач, — ожидают вас на Рю-де-Бург.

— Моя дочь? У меня есть дочь?! — воскликнул пациент и разрыдался.

— А вы очень чувствительны, господин фон Блайхроден, — сказал доктор с улыбкой.

— Да, доктор, тут поневоле станешь чувствительным.

— Тогда ступайте и оденьтесь для выхода, — сказал доктор, беря его за руку. — Через полчаса вы вернетесь к своим и, значит, снова вернетесь к самому себе.

И оба скрылись в просторном вестибюле.

Господин фон Блайхроден был человек вполне современного склада. Внук Французской революции, внук Священного союза, сын 1830 года, по несчастному стечению обстоятельств угодивший между жерновами революции и реакции. Когда двадцати лет от роду он проснулся к сознательной жизни и пелена упала с его глаз, он увидел, какой густой паутиной лжи от официального христианства до династического фетишизма был опутан, и почувствовал себя будто человек, только что очнувшийся, либо человек, единственно нормальный из всех запертых в сумасшедшем доме. Не сумев отыскать в стенах хоть какую-нибудь брешь, через которую можно выйти на волю, не наткнуться при этом на препятствие в виде штыка либо ружейного дула, он погрузился в отчаяние. Он перестал верить во что бы то ни было, он перестал верить в спасение и ринулся в опиумные притоны пессимизма, чтобы по меньшей мере заглушить боль, раз уж нет выхода. Шопенгауэр стал его другом, а позднее он нашел в Гартмане самого беспощадного правдолюбца из всех, которых знал мир.

Но общество призвало его и повелело определить свое место. Господин фон Блайхроден бросился в науку и выбрал такую, чтобы имела как можно меньше касательства к современности: геологию или, точнее, ту ее ветвь, которая занималась жизнью растений и животных в древние времена, то есть палеонтологию. Когда же он задавал себе вопрос: зачем это нужно человечеству, ответ неизменно гласил: это нужно мне! Как наркотическое средство. Он не мог взять в руки газету без того, чтобы не ощутить фанатизм, волной безумия поднимающийся с ее страниц, и потому старался избегать всего, что могло напоминать о современности, о нашем дне; он уже начал лелеять надежду, что в таком добытом ценой тяжких усилий притуплении доживет свои дни в покое, не лишившись рассудка. Он женился. Он не мог пренебречь нерушимым законом природы о продолжении рода. В жене он мнил обрести все то сокровенное, от чего ему удалось освободиться, он полагал, что она будет олицетворять его старое, чувствительное «я», которому он будет радоваться в тишине и покое, не испытывая потребности покинуть свои укрепления. Он нашел в ней свое прекрасное дополнение, он начал приходить в себя, но он не мог не сознавать, что вся предстоящая жизнь зиждется на двух краеугольных камнях и один из них — его жена; не станет этого камня — рухнет и сам он, и вся возведенная им постройка. Когда после нескольких месяцев супружества ему пришлось расстаться с ней, он уже не был прежним. Он словно бы лишился одного глаза, одного легкого, одной руки; вот почему он и рухнул так скоро, едва грянул гром.

При виде дочери в господине фон Блайхродене словно ожило что-то новое, что сам он называл своей естественной душой в отличие от души общественной, которая есть продукт воспитания. Он понял, что привязан к своему роду, что теперь он и умерев не умрет, ибо душа его будет и дальше жить в ребенке; он вдруг узнал, что душа его и в самом деле бессмертна, пусть даже его тело неизбежно падет жертвой в борьбе химических сил. Он вдруг понял, что обязан жить и надеяться. Хотя его и потом не раз охватывало отчаяние, когда он слышал, как соотечественники во вполне естественном упоении победой приписывали счастливый исход войны нескольким личностям, которые, развалясь на подушках своих колясок, разглядывали поле боя в подзорную трубу; но тут собственный пессимизм стал ему поперек горла, ибо дурными примерами мешал развитию нового, и он сделался оптимистом из чувства долга. Впрочем, воротиться к себе на родину он так и не рискнул из страха опять погрузиться в уныние. Он подал прошение об отставке, распорядился своим маленьким состоянием и навсегда обосновался в Швейцарии.

Был красивый и мягкий осенний вечер в Веве в 1872 году. В маленьком пансионе «Кедр» колокол семью ударами созвал к табльдоту, и за большим столом собрались пансионеры, которые давно уже перезнакомились друг с другом и жили в самом тесном единении, как обычно живут люди, встретившиеся на нейтральной почве. Господин фон Блайхроден и его жена имели соседями по столу печального француза, которого мы уже встречали в церкви психиатрической лечебницы, англичанина, двух русских, немца с женой, семейство испанцев и двух тиролек. Завязался обычный разговор, дружеский, спокойный, мирный, порой чувствительный, порой игривый, разговор о самых жгучих вопросах, от которого, впрочем, никто не воспламенился.

— Я никогда не предполагал, что земля может быть так сверхъестественно прекрасна, — сказал господин фон Блайхроден, бросив восторженный взгляд через открытую дверь веранды.

— Природа достаточно прекрасна везде, — сказал немец, — думается, это наши глаза были больны.