Виктор Славкин - Взрослая дочь молодого человека

Ивченко.Смотреть. И слушать, как ты поешь.

Прокоп.Вот Бэмсик – мужик! Такую бабу у всех из-под носа увел! (Ивченко.) Знаю, знаю, вы после своих заседаний бегали на Люську посмотреть… А Бэмс взял и увел ее у вас из-под носа!

Ивченко (Прокопу). А у вас?

Прокоп.Мы челябинские, мы не претендовали… Люська, и чем тогда он тебя взял, этот чертов стиляга?

Люся (напевает). «Я помню, было нам шестнадцать лет…»

Бэмс.Ну, чего мы с тобой, Прокоп, хотели тогда? Чего хотели? Да не так уж много… Хотели одеваться поярче, хотели ходить такой походочкой пружинистой, джаз хотели. Хэма читать…

Ивченко.Кого?

Бэмс.Хемингуэя. Я ничего лучше не читал.

Ивченко.А ты сейчас много читаешь?

Бэмс.Все равно лучше Хэма никого нет. Я это и тогда говорил, и сейчас. Я Чюрлёниса знал! Тогда о нем ни слова, а я знал – Чюрлёнис! И что Пикассо – человек. Но разве вы меня, такого, слушали… Помню, в пятьдесят шестом, в самом конце, выставка Пикассо в Москве… Народу!.. Все стоят, ждут, напирают, открытие чего-то задерживается. И вдруг выходит Эренбург… у него такая трубочка была, тоненькая, как мундштук, и сигареты он в эту трубочку вставлял… выходит он с этой трубочкой и говорит: «Мы с вами двадцать пять лет ждали эту выставку, – потерпите еще двадцать пять минут». И мы успокоились и еще немножко потерпели… А потом я все это увидел… Кошку с птичкой в зубах… портрет Франсуазы, где в профиль оба глаза видны…

Прокоп.Да ладно, Бэмс! Заладил: «Я говорил, я предупреждал…» Чего ты стариком заделался? Ты у нас еще молоток!

Бэмс.Молоток… Вон от кока три волосинки осталось. Помнишь, какой у меня кок был?

Люс я.А у меня «венчик мира» – прическа тогда называлась. В середине гладко, а по кругу такие кудряшки шли – «венчик мира». Нас с Бэмсом сразу хоть на обложку журнала «Крокодил»! «Жора с Фифой на досуге танцевали буги-буги…»

Бэмс.А теперь про Пикассо во всех энциклопедиях пишут: Пикассо – тире – гений.

Прокоп.Так хорошо! Чего ж тут плохого? Хорошо, что пишут. Брось, Бэмс!

Люся.Я помню, было нам шестнадцать лет…

Бэмси Прокоп (подхватывают) .

Люся (Ивченко). Ты женат?

Ивченко.Знаешь, как-то не очень…

Люся.И вам это разрешают?

Ивченко.Кому – нам?

Люся.Ответственным работникам.

Ивченко.А мы что – не люди?

Люся.Люди вон женаты. У них дети.

Прокоп.У меня два!

Ивченко.Что?

Прокоп.У меня два дети! Старший и младший. Сыновья.

Люся (Ивченко). Видишь?

Ивченко.Я плейбой.

Люся.Чего?

Ивченко. Бэмс, переведи жене.

Бэмс. Я не переводчик.

Ивченко. Но ты же сек английский.

Бэмс. Ничего я не сек.

Ивченко. Но ты же по-английски всю дорогу пел: «Падн ми, бойз, из дет де Чаттануга-чу…»

Прокоп. «Ча»!!!

Бэмс. Может, хватить орать?

Прокоп. Все, все… Рефлекс. Он «чу», я «ча»…

Ивченко. Вы сейчас упадете!.. Был я в ней! В этой самой вашей Чаттануге.

Прокоп. В Чаттануге-чуче?!

Ивченко. «Чуча» – это просто так, мол, поезд «чу‑ча-чу‑ча», а станция называется Чаттануга. Я когда прилетел в Нью-Йорк, сразу должны были в Калифорнию через всю Америку на поезде ехать… Там, в Лос-Анджелесе, конгресс университетов открывался… Ну вот, едем, сижу у окна, вдруг поезд останавливается на одной станции, смотрю – елки-палки! – написано «Чаттануга»! Я выскочил на перрон, негр стоит, орешки какие-то продает, я его спрашиваю: «Это Чаттануга?» «Ез, сэр», – говорит. Я говорю: «А это не шутка?» – «Ноу, сэр», – и орешки мне свои сует. А я стою, смотрю на эту надпись и вдруг все вспоминаю… вечер наш тот факультетский… Бэмса… «Чучу».

Люся. Правда, вспомнил?

Ивченко. Стою посреди Америки и все вспоминаю… Я этому негру с орешками говорю: «А помните, такая песенка была: “Падн ми, бойз, из дет де Чаттануга-чуча”»? А он: «Это что-то во время войны, сэр… Купите орешки, сэр…»

Бэмс. Ну и что?

Ивченко. Что?

Бэмс. Ну, орешки купил?

Прокоп. «Падн ми, бойз…»

Ивченко. Кстати, невинная песенка оказалась. Там негритянка спрашивает у двух парней: «Это поезд на Чаттанугу»? И все! Обычная железнодорожная тематика. А Бэмс так страшно хрипел, как будто кто-то кого-то убил и поет над трупом: «Падн ми, бойз, из дет де Чаттануга-чуча…» Жуть! Мороз по коже!

Бэмс. Слова помнишь… Мелодию не врешь…

Ивченко. Я же ее, вашу пластинку, тогда раз сто слушал.

Бэмс. Так понравилась?

Ивченко. Надо было лично ознакомиться с тлетворным влиянием Запада.

Прокоп. «Чтобы в сердце не закралась плесень…»

Ивченко. Какими мы тогда пеньками были!

Бэмс запевает старую песенку из студенческих капустников тех лет.

Бэмс.

Это ты был пеньком.

Прокоп. Бэмс…

Бэмс. Что – Бэмс?! Тогда он себя пеньком не считал. Судил как специалист. Нашей «Чуче» противопоставлял «Танец маленьких лебедей».

Люся (Бэмсу). Тебе что, плохо? Сидишь, пьешь, закусываешь, гости у тебя в кои веки… Тебе что, плохо?

Прокоп. Вот и я говорю… Встреча друзей.

Бэмс. Музыки не хватает! Сейчас будет музыка. (Бросается к проигрывателю, лихорадочно роется в пластинках. Наконец находит нужную, ставит.)

Звучит «Чуча». Запись старая, некачественная, пластинка заезжена, но, несмотря на это, хорошо чувствуется общий ритм и «заводная» сила этой вещи. Пластинка кончается. Пауза.

Прокоп. Берцовая кость с переломом шейки бедра в двух местах.

Бэмс. Она самая. Узнал?

Прокоп. Еще бы! Парни, да эту же пластинку в музей надо. Молодежь ведь не знает, что у нас первые джазовые пластинки на рентгеновских снимках записывались. Джаз на костях! Музыка на ребрах! Скелет моей бабушки! Это ж вот как крутились!.. Помнишь Чарли?

Бэмс. Еще бы – Чарли! В зеленой велюровой шляпе ходил, никогда не снимал.

Прокоп. Пятьдесят старыми за пластиночку брал и материал заказчика. Помнишь, как перед степухой наскребали?.. Хорошо еще, снимок рентгеновский нам бесплатно достался. Переломчик чей-то.