Наталья Арбузова - Мы все актеры

Искать, искать. Ищите и обрящете. В Восточной Сибири магма поднялась по трещинам в кристаллическом щите. Долго гудели подземные пожары и выжгли большие месторождения нефти. Была и вся вышла. Нужда гонит дальше на север, где бродит с горящими голодными глазами рокуэллкентовский призрак полярной ночи. Вот они появились на картах в кабинетах геологов, месторождения-эллипсы, вытянутые по меридиану. Чем дальше к северу, тем крупнее. Нижняя, зачерненная часть – доля нефти. Верхняя, белая – газа. Чем выше по широте – тем доля газа больше. На берегу Ледовитого океана лунки, срезанные линией берега. Краешки, но хорошо видно, от чего. От почти что чисто газовых месторождений обалденной величины. Шельф подстелен газом. Как земной шар не взорвался на фиг в момент, когда Новая Земля раскололась от ядерного испытания! Океан спит, весь во льдах, на газовой подушке, и белый медведь тревожно нюхает воздух. Газопровод Ямбург-Гамбург трещит по швам, будучи проложен по вечной мерзлоте. Прежний хозяин моей дачи, специалист по неразрушающему контролю, ездит вдоль него с рентгеновским аппаратом, определяя слабые места.

Шельфы. У тех же геологов на стенке карта морского дна. На расплющивающих глубинах, в темно-синих впадинах навек умолкнет любая тайна. Архипелаг слагается из вершин подводной горной цепи. Возле молодых складчатых хребтов всегда нефть. Спор о передаче южных Курил на самом деле вопрос разработки богатейшего курильского шельфа. Юридический статус Охотского моря и без того с проколом – оно не чисто внутреннее. Отсюда все инциденты, вечные пробные шары, катаемые с обеих сторон, вплоть до сбитого южнокорейского пассажирского самолета. Если отдать южные Курилы, ситуация усугубится. С комической скоростью разворачивается кру – гом и поспешно драпает серенький российский морской охотник, по ошибке заскочивший на японский остров, лишь завидит в бинокль чужой флаг.

Ну да, нефть не только царица ночи. Доллар поет хорошо поставленным оперным голосом: и будешь ты царицей ми – ира, подруга вечная моя. Уже есть. Любовь миром более не правит, голод постольку поскольку. А ее величество нефть я видела. И кошка может смотреть на короля. Поначалу пялилась на пробирки в тесных комнатушках вдоль галерейки – внизу фырчала модель погружного насоса в натуральную величину. Потом, по жизни, у меня ее, нефти, было хоть залейся. На черном Апшероне, где тикают подобно маятникам старые качалки. В Ухте она хлюпала под ногами в теллуровой шахте. Рабочие в резиновых сапогах гребли ее совковыми, не в обиду никому будет сказано, лопатами.

На Самотлоре я ее не увидала – запрятана. Только факел газа, еще не забранного в трубу, мотался, метался, крутился, будто турбину вращал. Толстый жгут огня – жирный, черный, ровно покрышки жгли. Бетонная дамба приводит к бетонированной площадке, посреди которой торчат, прижавшись друг к другу, как дома темноликих корсаков в дельте Волги, восемь бетонных столбиков – окошечки с приборами увеличивают сходство. Это куст наклонных скважин, сосущих далеко окрест. Нефть сразу уходит в трубопровод, а труба есть вещь в себе. Только очень и очень посвященные знают, сколько и куда по ней перекачано. Пока светлая самотлорская нефть подтянется к терминалу в Новороссийске, в не много всякой дряни намешается. Нефтедоллары потекут еще более тайными, еще труднее отслеживаемыми путями. И снова лихорадочно искать. И сосать, сосать, пока есть.

Покидая его на год ли, больше ли, выхожу в Лубяны к первому автобусу, чтоб потом вволю разгуляться в Нижнем, до которого еще ехать и ехать. От зари роскошный холод пробирает через десять одежек. В рюкзаке сиротливо мотается пара обуви. Главное сейчас – донести на ногах до остановки рваные резиновые сапоги, отнимая их у глины шаг за шагом. Эта земля просто так не отпустит. Возле перелеска хватают за полы подсохшие сосёнки, вышедшие воевать непаханое поле. Велено проходу не давать – дань не плачена. Чем берут-то, не слыхали? Не гребешками, не поясочками? Слезами, матушка, слезами. Так что, на мне разве недоимка? Споткнешься о тонкую, не упавшую толком до земли валежину. Навернёшься, запашешь носом. Ни одна кикимора не высунется и не возьмет на себя ответственности. Бранись хоть до самого шоссе. Кто слышит, тот по-нашему не разумеет. Шаманская энергетика северо-восточной земли, ждущей и требующей нас к себе, в себя столь властно, в утренний час чувствуется яснее ясного.

Переобувшись на асфальте, прячу сапоги с пудом грязи в бурьян позадь бетонного навеса остановки. Мишка днями заберет на багажник велосипеда, а дотоле их моют дожди, засыпает их пыль и ветер волнует над ними – что придется. Что пробилось через засохшую корку суглинка. Взгляну и взвою. Там всходила люта печаль-трава, вырастало горе горючее. Нечто колючее, режущее коровий язык, более подходящее для верблюда. А как верблюд-то пришел в город Тамбов, тут ему и сказали - преподобная загогуля, не ешь нашего славного города Тамбова, вот тебе саламата. Ага. По реке текёт вода, в ней сигают верблюда, в моей милке семь пудов, не боится верблюдов. Открывай ворота – с юга Азия идет. Здесь дышит холодом через Урал. Мы на самом севере Нижегородской губернии, на границе с Костромской, раньше в ней и были. Кострома, Кострома, а чтой-то ты тут делаешь? Да вот, помирать собралась. Дед Мороз как подхватится – по ветерку умчусь к сибирским тундрам, так через нас полетит. В лесу поляны, от природы вымощенные камнем, затянуты белым мхом. Стекают к югу по карте названья, с какой-нибудь Лабытнанги до нашей речки Лапшанги. Под горой, отсюда не видать, именье Лапшанга графов Мусиных-Пушкиных. Двухэтажный барский дом, деревянный, почерневший, больше похож на деревенскую школу. Где тут смесь французского с нижегородским – всё своё. Разве наездом кто бывал – больно сурово.

Три бабы вышли на шоссе, молча разглядывают меня – я как кочан капусты. Некрасивые бабы, что греха таить. От такой же слышим – думают чуткие бабы. Угро-финский нос прочно уселся на лицах затерявшихся в мордве и чуди русичей. Откуда мы – ищи в песнях. Там весело – селезень ты мой касатый, молоденький, кудреватый, поплывешь ты вдоль Дунаю, вдоль Дунаю погуляю, там старушки скачут-пляшут, ссутулёмши, сгорбатёмши. Вот они – ссутулёмши, сгорбатёмши, а им едва пятьдесят. Дунай-река не примат, ко бережку прибиват. Рядом – немногословные малые народы. Челн ээ, снасть уке. В вагоне электрички будет хоть одно волжское русское лицо. Голова запрокинута, крупные черты и взгляд, захлебнувшийся пространством. В Нижнем на вокзале их уже будет целое нашествие. Пришли, докатились от одной большой реки до другой. Глаз не отведешь. Сколько сидишь, столько любуешься. Доехать, дотерпеть до Нижнего. Под конец по дамбе. Озёрца, разлив, ивняк, осока, отмели, мост и – кремль. Твердыня, твердая земля. Уфффф.