Наталья Арбузова - Мы все актеры

Дома Васёк достал огромную тетрадь и акварельные краски, подаренные той, верхней бабушкой в прошлое лето. Налил воды в баночку из-под майонеза. И вдруг рука пошла сама рисовать и нарисовала больше, чем увидели глаза. Не просто тенты палаток и оборки юбок. Движенье, воздух, звон голосов, дрожь натянутых веревок. Васёк высушил рисунок, выполненный по мокрой бумаге – подсмотрел у отца – и спрятал. Спрятал все улики своего нового занятья. Кисточку, краски, альбом, на обложке коего великолепным почерком бабушки Риты было написано: тетрадь сия принадлежит и никому не подлежит. Никому не подлежал непонятный дар, полученный Васьком в день пятнадцатилетья. Никого не касался внезапно открывшийся в нем врожденный талант к изобразительным искусствам, развитью которого интеллигентность даже вредит. Васёк погляделся в зеркало, причесался и пошел наверх к отцу как равный. Впереди над холмом стоял облачный столп с крыльями и нимбом.

Здесь с ножом в груди он лежит,

И никто его здесь не знает.

Из Федерико Гарсия Лорка

Четырехэтажный кирпичный дом на станции был один, стоял торцом к рельсам, темный от старости, похожий на большой ломоть ржаного хлеба. И еще три двухэтажных оштукатуренных барака – три ломтя поменьше. Дач в сорок восьмом году еще не было, появились позже. Рельсы лежали на соплях, шпалы приплясывали, когда шел товарняк. Цвела сирень, Колька с Аликом играли в ножички, и Колька прошил ножом рант Алькиной сандалии, пригвоздив ногу брата к земле. Еще чуть-чуть, и поранил бы. Но чуть-чуть не считается. Вытащили нож, Алька помотал ногой в дырявой сандалии и сказал старшему брату с улыбкой: бросай еще раз. «А то я тебя не спросился», - посмеялся Колька. Бросил удачно, оттяпал большую часть братнина земельного надела. Вышла из барака тетя Нюра, позвала Альку привязать веревки для белья. Безотказный Алик тут же побежал. После тетя Нюра увела его к себе – дать печеньица. Кольке стало завидно, он сложил ножик и ушел без брата домой, в четырехэтажку. Бабушка спросила: «А где Алик?» – «Что я, сторожить его что ли стану», - буркнул Колька. Старая пристала с ножом к горлу: «Возьми слова назад… скажи – это не я… я такого не говорил». Но тут Алик пришел с печеньицами, себе и Кольке, и всё забылось. А ножик куда-то запропастился. Искали и не нашли, ни вечером, ни утром. Колька кружился на одной ноге, приговаривая: «Черт, черт, черт, поиграй и отдай». Не сработало. Потом и это забылось.

Старое старится, молодое растет. Бабушка стала плохая, всё лежит на диване под зеркальцем и половинкой целлулоидной утки, прислоненной к стене. Укатали сивку крутые горки. Кольке уже пятнадцать, работает учеником в вагоноремонтных мастерских. Лязг с утра до поздней ночи. Бегает на новенького за водкой. Немного и пьет, когда взрослые нальют. Худой, будто дикий гусь, и весь как обсыпанный – веснушка на веснушке. Круглолицый Алик доучивается в семилетке. Пятый раз читает под партой «Графа Монте – Кристо» без начала и конца. Еще в войну разорвали на самокрутки. После уроков хозяйничает как умеет. На нем огород – длинный, в низинке, возле железнодорожного полотна. Народу на станции мало, земли в полосе отчужденья всем хватает. По весне Алик жжет старую ботву и мусор, что набросали из окон проезжие. Обгорает дочерна склон, горечь дыма смешивается с запахом угля от разноголосых паровозов. Алик ворочает лопатой тяжелый суглинок, поезда идут над его головой. Видно их брюхо, со всеми причиндалами. Рельсы приподымаются, пугая проносящийся скорый: а вот скинем. Птицы подождут, пока состав покажет хвост, и опять за своё: фьють да фьють. Алька режет на четыре части жухлую, проросшую в погребе картошку, тычет ее в землю бледными ростками вверх. Меркнет дневной свет. Колька волочит на сбитых дощечках с приделанными колесиками мешок угля для домовой котельной – в мастерской мужики дали и велели поскорей забрать, пока мастер не хватился. Их тут, ремонтников, в четырехэтажке до фига. Затащил в подвал, высыпал на кучу, уже почти подчищенную совковой лопатой. Подгребая поаккуратней, наткнулся на нож. Тот сперва звякнул, после сверкнул в свете тусклой лампы. Поднял -– не детская игрушка, финка с прозрачной наборной рукоятью. Отнес к насыпи и незаметно от еще копошащегося Альки зашвырнул в медленно идущий открытый вагон с углём. Пусть уйдет, откуда пришел. Потом пекли с братом прошлогоднюю картошку, какая получше, на угольях от прогоревшего костерка. После залили огонь по-свойски. Алик понес бабушке горячие картошки, а Колька пошел обратно в мастерские, на всю ночь. Чего-то там не поспевали в срок. Идти километра полтора. Немного не доходя наткнулся на тот же нож. Торчал в деревянной просмоленной шпале, так же угрюмо блестя рукояткой. Колька со всей злостью вырвал холодную финку из рассохшегося бруса и забросил в колодец. В глубине плеснуло, булькнуло, будто рыба ушла на дно.

После смены Колька спать не лег, а ушел искать сморчков – вчера дядя Витя принес полную корзинку. Глупый весенний гриб, похожий на извилистый человеческий мозг, повылазил величиною с кулак, только надо знать места. Снег еще не везде стаял, медуница проглянула, темно-голубая с темно-розовым в одном цветке. Брать грибы Колька был проворен. Быстро спустился в темный овражек. Там сохранился сугроб, весь облепленный еловой хвоёй и обнаживший полосатую рукоятку финки. Уж показалось и острое лезвие. Птицы кругом испуганно молчали. Колька к ножу не притронулся, пустился бегом, унося на подметках слипшиеся пласты осиновых листьев. На опушке разорались вороны – держи, держи – и уж было не до сморчков. Дома Алик рылся в тумбочке. Перебирал учебники, тоже наполовину ободранные. Нет сморчков? на нет и суда нет. Нашел какую-то срамотную алгебру Киселева, облитую бензином, и уткнулся в нее. Ему за семилетку сдавать.

Алик в Москве, живет у тети Раи – покойной матери сестра. Учится в радиотехникуме, работает в мастерской по ремонту радиоприемников. Ездить к бабке с отцовской стороны, у которой Колька остался, не поспевает. Чинит радиолы «Латвия». Чтобы проверить, не плавает ли звук, ставит одну и ту же обколотую по краям пластинку на 78 оборотов: «Давно ли роскошно ты розой цвела, но жизни непрочной мину–у–ула весна». Идет запоздно к тете Рае, то же самое и поет: давно ли роскошно. Давно. Давно горел костерок на пригорке, постукивали колеса на стыках рельсов, а Колька заливался художественным свистом: соловьи, соловьи, не тревожьте солдат.

Автомобили с ЗИЛа нынче запирают на платформе товарняка в железную клетку и везут, ровно диких зверей напоказ. Раньше везли в открытую. Они забирались колесами друг другу на спину, будто молодые бычки в стаде. Было их не так уж много, бензину – залейся. Открыть с инструментом в руках кран цистерны – милое дело. Главное не зарываться. Колька успел взглянуть на встречный состав с «москвичами», пока наливал канистру. Закрепил ее на багажнике старого мотоцикла и скорей свалил. Товарняку дали зеленый, человек с флажком на подножке проходящего через переезд вагона матюгнулся Кольке в спину. Мотоцикл припечатывал колесом сор с цветущих берез, резал надвое густо настоянный воздух. Кольке было куда спешить – в женском фабричном общежитии его ждали. Железная дорога уж скрылась из виду, когда он остановился заправиться. Из канистры вместе с льющимся бензином выпал нож, проскользнул мимо бака и упал наземь. Не тот, что преследовал Кольку три года назад. Такой, из которого лезвие выскакивает со щелчком. Колька скривил губы, обтер нож об землю, засунул в карман и хорошенько застегнул.