Леонид Нехорошев - Драматургия фильма

В картине «Андрей Рублев» сотворчество мастера с Творцом изображено с замечательной силой и убедительностью. В отчаянной борьбе за создание огромного колокола молоденького паренька, чуть ли не подростка, Бориску ведет некая могучая сила. И в результате зритель вдруг узнает, что великолепный колокол сработан мальчишкой, который даже не знал секретов колокольной меди! Как и явление любого великого произведения искусства, зазвучавший колокол здесь выглядит чудом . А само создание фильма «Андрей Рублев» — разве это не чудо? Ведь образ этой необыкновенно мощной по своим художественным и смысловым пластам картины возник в творческом сознании ее создателя, когда ему было всего тридцать лет...

Идея талантливого произведения, а тем более шедевра — это дар, ниспосланный свыше; это сердцем и любовью познанная истина.

Задания по фильмам к данной теме : тема и идея фильма; смысловые акценты в финале картины; форма идеи фильма; сценарий и поставленный на его основе фильм — возможное отличие в них смысловых решений.

Фильмы, рекомендуемые для просмотра : «Баллада о солдате» (1959, реж. Г. Чухрай); «На последнем дыхании» (1960, реж. Ж.-Л. Годар), «Призрак свободы» (1974, реж. Л. Бунюэль), «Седьмая печать» (1957, реж. И. Бергман), «Европа» (1991, реж. Л. фон Триер), «Проверки на дорогах» (1985, реж. А. Герман), «Третий человек» (1949, реж. К. Рид), «На игле» (1996, реж. Д. Бойл), «Жертвоприношение» (1986, реж. А. Тарковский).

Итак, мы рассмотрели с вами все основные кинодраматургические компоненты, а также элементы, входящие в них. И убедились в том, что во взаимоположении драматургических слагаемых фильма существует определенная система — компоненты взаимосвязаны между собой по иерархическому принципу соподчиненности, когда каждый из них является одновременно и формой и содержанием — формой для более глубинного пласта и содержанием для пласта по отношению к нему более внешнего.

Таким образом, перед нами возникла некая схематическая модель целого, каким является законченный художественный фильм. Без построения такой модели создание теории драматургии кино, на наш взгляд, попросту невозможно. В противном случае подобная попытка сведется к собранию более или менее верных и глубоких наблюдений и выводов, подчас не связанных между собой.

Может возникнуть сомнение: а обосновано ли применение моделирования к такому сложному и духовно тонкому организму, как фильм? Ведь система — это схема, накладываемая на живую жизнь, которая порой неуловима в своих переходах и нюансах. «Когда же мы имеем дело с подлинным произведением искусства, с шедевром, — говорил А. Тарковский, — мы имеем дело с «вещью в себе», с образом таким же непонятным, как и сама жизнь» [208].

Процесс творчества — это тайна неподвластная никаким схематичным маршрутам. Но в рассуждениях об искусстве, в науке о нем без структурных систем не обойтись. Это — « географические карты », необходимые для ориентировки в художественном пространстве. Без них — запутаешься, неглавное примешь за главное, и наоборот. Верно сказано: именно потому, что между звездами оставлено пространство, по ним можно найти дорогу...

И все же: нельзя ли предпринять попытку преодоления схематизма модели драматургического построения фильма? И с этой целью попробовать соотнести живой организм кинокартины с человеческим организмом?

Известно, что естество человека состоит из тела, души и духа . Не обнаруживаем ли мы подобную трехсоставность и в организме фильма?

Еще (последний) раз взглянем на ступенчатую схему взаимодействия основных компонентов драматургии фильма и увидим, что они сопоставляются по тому же принципу, что и части человеческого естества:

Схема № 37

Ведь изображение и звук — это внешние, материальные, физически ощущаемые (зрением и слухом) вещи. Они — как кожа человека, плоть его, звучание голоса, через которые мы воспринимаем ту или иную личность. И композиция ... Разве она не выполняет в фильме ту же роль несущей конструкции, что и скелет в человеческом теле?

Теперь о душе... Она двойственна по своей функции. С одной стороны, душа — начало, оживотворяющее телесную природу. Говорят же о смерти человека: «Душа из него вон...» С другой стороны — душа является вместилищем духа, его сосудом. Но и роль художественного образа в его сюжетном раскрытии тоже ведь двойственна:

— без образно-сюжетного одушевления изобразительные картины и звуки в фильме не складывались бы в целое и были бы мертвы;

— и вместе с тем — только через сюжет и образ мы воспринимаем идею фильма и выражаемую ею Истину .

И тело человека хорошо, и душевные порывы его бывают прекрасны — особенно когда сочетаются с духовными устремлениями. Лишенные же последних, они порой извращают себя, превращая светлое в нас в свою противоположность.

Так же как мы, люди, живем часто только на уровне плотских, физиологически-душевных движений, подчас, к сожалению, чрезвычайно низменных, существуют и фильмы (увы, в данное время, сейчас пока их большинство), содержание которых ограничено тем же.

«Дела плоти известны; они суть: прелюбодеяние, блуд, нечистота, непотребство,

Идолослужение, волшебство, вражда, ссоры, зависть, гнев, распри, разногласия, соблазны, ереси,

Ненависть, убийства, пьянство, бесчинство и тому подобное...» [209]

Но были, есть и всегда будут создаваться произведения, возводящие тела и души человеческие к высотам духовным.

«Плод же духа: любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера,

Кротость, воздержание...

Если мы живем духом, то по духу и поступать должны» [210].

Но можно ли совместить жесткость современной драматургии с христианской нравственностью, в которой любая, самая отчаянная вражда должна быть преодолена любовью?

Можно. Более того, драма, разворачивающаяся в мире во все времена, в том числе и в нашем, как раз строится на столкновении сил зла и сил любви. Именно в преодолении любовью зла и может заключаться и заключается суть драматургии.

Когда прекрасная женщина — великая княгиня российская Елизавета — шла, подгоняемая ударами прикладов винтовок и площадной руганью чекистов, к месту своей страшной казни, она, как и до нее тысячи мучеников, молилась о палачах: « Господи, прости их, ибо не ведают, что творят ».

Это ли не жестокое противостояние?

А герои Достоевского? А принц датский, Гамлет? В одной из самых кровавых и, вместе с тем, самых христианских трагедий он, мучимый жесткой раздвоенностью, восклицал: