Константин Симонов - Чужая тень

Ольга Александровна.С самого тяжелого, с чумы. И сейчас, после тысячи опытов на животных, мы неделю назад приняли на ученом совете решение, что имеем право испытать это на человеке, сделать ему нашу прививку, а вслед за этим заразить его чумой.

Лена.И все-таки это страшно!

Ольга Александровна.И все-таки через это надо перешагнуть!

Лена.А скажи, пожалуйста…

Трубников (входя и придерживая за собой дверь). Прошу сюда!

Вслед за ним входит Виктор Борисович Окунев, видный сорокапятилетний человек, очень уверенно держащийся. Он близорук, но не носит очков, и от этого у него привычка щурить глаза, отчего лицо его часто принимает насмешливое выражение.

Окунев.Здравствуйте, Ольга Александровна! Богатой быть: я вас в первую секунду не узнал.

Ольга Александровна.Не мудрено. Вы меня не видели двадцать лет.

Окунев.Девятнадцать. (Внимательно разглядывает ее.) Вот вы какая стали! Живете затворницей, в Москву ни ногой. Летом приезжал сюда, а вы в отпуск укатили. Где же вас увидишь?

Трубников (беря за локоть Лену). Познакомьтесь, Виктор Борисович, моя дочь!

Окунев.Очень приятно. То есть что приятно? Не только вас видеть, но и то, что вы так похожи на Ольгу Александровну в юности, когда я был в здешнем университете студентом четвертого курса, а она только еще поступала на первый. Да, да, представьте себе, этот немолодой грузный мужчина был когда-то студентом четвертого курса. Странно, но так. (Ольге Александровне.) Вспоминаете молодые годы?

Ольга Александровна.Нет. Вспоминать молодые годы – это привилегия старости. А я пока еще ее не чувствую.

Окунев.Женщина, женщина! Прежде всего женщина!

Ольга Александровна.Конечно. А как бы вы думали?

Окунев.Я вас спросил, как ученого, вспоминаете ли вы наши студенческие годы?

Ольга Александровна.А вы в следующий раз предупреждайте, что спрашиваете меня как ученого. Как ученый вспоминаю.

Окунев (глядя на Лену). Как похожа! Молодой врач? Демобилизовались?

Лена.Да.

Окунев.Где будете устраиваться? Здесь или в Москве? Если в Москве (Трубникову), все, что в моей власти…

Лена.Нет, я здесь, в институте. Меня ведь только война на время сделала практикующим врачом.

Ольга Александровна (взглянув на часы). Увы, мне пора в лабораторию. (Окуневу.) Может быть, пообедаем у нас дома?

Окунев.Спасибо большое, но уезжаю сегодня с семичасовым. Дела! Пять должностей! Целых. Не считая половинок.

Ольга Александровна.По какой же из пяти вы пожаловали к нам?

Окунев.На этот раз по службе в ученом совете. То есть по службе-то, собственно, только в университете, а к вам, честно говоря, просто из любопытства, ну, и, конечно, из-за желания повидать вас обоих, Сергей Александрович свидетель: вчера я рвался увидеть вас!

Ольга Александровна.Я работала в боксе с прививкой особо опасных инфекций. Если бы вас пустили ко мне туда, вам пришлось бы десять дней не выезжать из города, что вас едва ли бы устроило.

Окунев.Да, да, вспоминаю эти правила. Их, помнится, ввели после одного печального происшествия.

Трубников.Совершенно верно. Тогда раз и навсегда решили, что в случае заражения кого-нибудь из нас – круг опасности должен быть замкнут в одном городе.

Окунев.И у вас, бедняг, после каждого лабораторного опыта десять дней, утром и вечером, градусник подмышкой и ни шагу из города? Надоедает?

Трубников.Иногда. Особенно когда москвичи забывают об особенностях нашей работы и присылают тебе вызов на какой-нибудь съезд или конференцию за два дня до начала. А ты только что «оскоромился» своими микробами и не можешь выехать раньше чем через неделю.

Ольга Александровна.Ну, я все-таки двинулась, а то Марья Трофимовна будет распекать меня за опоздание.

Окунев.Кто это Марья Трофимовна?

Ольга Александровна.Моя лаборантка.

Окунев.Строгая?

Ольга Александровна.Очень. Уже девятнадцать лет держит меня в страхе Божием. До свидания.

Окунев.Всего доброго.

Ольга Александровнаи Ленавыходят. Трубников жестом приглашает Окунева занять одно из мягких кресел у стола и сам опускается в другое. Оба с минуту молчат.

Ну что ж, теперь о главном?

Трубников.Давайте о главном.

Окунев.Письма американцев, что я вам дал вчера, прочли?

Трубников.Прочел – и, не скрою от вас, удивлен и огорчен.

Окунев.Прежде чем говорить об их мнениях, я вам скажу свое: даже та небольшая часть работы, которую я видел, поразительна.

Трубников.Я показал бы вам абсолютно все, если бы не этот сумасшедший Иванов…

Окунев (прерывая его). Неужели вы еще способны сердиться на нашего милейшего Федора Федоровича? Он был абсолютно таким же двадцать лет назад. Он и тогда таскал свои пробирки в жилетных карманах, чтобы – не дай Бог – кто-нибудь не заглянул в них.

Трубников.Все равно, если бы вы сами не воспротивились…

Окунев.Ну конечно же, я воспротивился. Зачем мне это, когда я и так вижу, что ваши дела идут превосходно! Ну-с, а теперь об американцах. Письма, я вижу, вас расстроили. Что ж они пишут?

Трубников.Собственно, пишет Мюррей. Лансгарт только добавляет, что он вполне согласен с Мюрреем.

Окунев.А что пишет Мюррей?

Трубников.Он пишет, что они в восторге от моей рукописи, которую вы им привезли, и все четыре месяца, что вы там были, они, используя свои лучшие в мире лаборатории, пытались практически пойти по тому принципиальному пути, который я наметил в своей книге. Он пишет, что вначале этот путь не вызывал у них ни малейших сомнений и, работая у себя в идеальных условиях, они были убеждены, что я сделал величайшее открытие и что не только он, Мюррей, но и великий старик Гарли, «грэт олд Гарли», – так он выражается, – готовы были признать мой полный приоритет, но…

Окунев.«Идеальные условия», «лучшие в мире лаборатории», «великий старик» – весь классический набор американского хвастовства!

Трубников.Почему «хвастовства»? Гарли действительно велик – этого у него не отнимешь, а лаборатории, судя по тому, что они сами о них пишут, действительно лучшие в мире. Но дело не в этом, а в том, что дальше Мюррей вкратце излагает, как они шли по моему пути. И вот здесь начинается самое удивительное.

Окунев.А что именно удивительно?