Исаак Бабель - Мария (пьеса)

Дымшиц. Почему вам?

Висковский. Пытались вы когда-нибудь быть джентльменом, Дымшиц?

Дымшиц. Я всегда джентльмен.

Висковский. Джентльмены не задают вопросов.

Дымшиц. Люди хотят валюту за кольцо.

Висковский. Вы должны мне пятьдесят фунтов.

Дымшиц. За какие такие дела?

Висковский. За дело с нитками.

Дымшиц. Которые вы просыпали…

Висковский. В конной гвардии нас не учили торговать нитками.

Дымшиц. Вы просыпали потому, что вы горячий.

Висковский. Дайте срок, маэстро, я научусь.

Дымшиц. Что за учение, когда вы не слушаетесь? Вам говорят одно, вы делаете другое… На войне вы там ротмистр или граф — я не знаю, кто вы там, — может быть, на войне нужно, чтобы вы были горячий, но в деле купец должен видеть, куда он садится.

Висковский. Слушаю-с.

Дымшиц. Я серчаю на вас, Висковский, я ещё за другое на вас серчаю. Что это был за номер с княжной?

Висковский. Задумано, как побогаче.

Дымшиц. Вы знали, что она девушка?

Висковский. Самый цимис…

Дымшиц. Так вот, этого цимиса мне не надо. Я маленький человек, господин ротмистр, и не хочу, чтобы эта княжна приходила ко мне, как божья матерь с картины, и смотрела на меня глазами, как серебряные ложки… О чём шёл разговор? — спрашиваю я вас. Пусть это будет женщина под тридцать, мы говорили, под тридцать пять, домашняя женщина, которая знает, почём пуд лиха, которая взяла бы мою крупу и печёный хлеб и четыреста граммов какао для детей — и не сказала бы мне потом: «Паршивый мешочник, ты меня запачкал, ты мною воспользовался».

Висковский. Про запас остаётся младшая Муковнина.

Дымшиц. Она врунья. Я не люблю женщину, когда она врунья… Почему вы меня со старшей не познакомили?

Висковский. Мария Николаевна уехала в армию.

Дымшиц. Вот это был человек — Мария Николаевна, вот тут было на что посмотреть, с кем поговорить… Вы дождались того, что она уехала.

Висковский. Со старшей это сложно, Дымшиц. Это очень сложно.

Евстигнеич. «Тебя, говорит, без страху убило, ты, говорит, отмучился», — вон ведь как он меня обеспечил…

Отдалённый выстрел, потом ближе; выстрелы учащаются. Дымшиц гасит свет, запирает двери на ключ. Свет из окна, зелёные стёкла, мороз.

(Шёпотом.) Житуха…

Бишонков. Окаянство!

Евстигнеич. Всё матросня орудует…

Бишонков. Никак жизни нет, Исаак Маркович!

Стук в дверь. Молчание. Висковский вынимает револьвер из кармана, открывает предохранитель. Снова стук.

Кто там?

Филипп (за дверью) . Я.

Евстигнеич. Голос дай. Кто это я?

Филипп. Откройте.

Дымшиц. Это Филипп.

Бишонков открывает дверь. В комнату проникает бесформенное огромное существо. Вошедший приваливается к стене, молчит. Вспыхивает свет. Половина Филиппова лица заросла диким мясом.

Голова его упала на грудь, глаза закрыты.

В тебя стреляли?

Филипп. Не.

Евстигнеич. Наморился, Филипп?

Евстигнеич с Бишонковым снимают с Филиппа тулуп, верхнюю одежду, вытаскивают из-под неё резиновый костюм, бросают его на пол. Безрукий резиновый человек — второй Филипп — распростёрт на полу. Пальцы Филиппа изрезаны, кровоточат.

Оборудовали как следует быть… Человеки зовёмся…

Филипп (голова его всё свалена на грудь) . По следу… по следу шёл…

Евстигнеич. Он шёл?

Филипп. Он.

Евстигнеич. В крагах?

Филипп. Он.

Евстигнеич. Таперича взялись…

Дымшиц. До дому довёл?

Филипп (с трудом выговаривая слова) . До дому не довёл… Стрельба перехватила, на стрельбу пошёл…

Бишонков с Евстигнеичем подхватывают раненого, укладывают его.

Евстигнеич. Я тебе сказывал — воротами пройдём…

Филипп стонет, охает. Вдалеке выстрелы, пулемётная очередь, потом тишина.

Житуха…

Бишонков. Окаянство!..

Висковский. Где кольцо, маэстро?

Дымшиц. Приспичило с кольцом, горит под вами…

Комната в доме Муковнина, служащая одновременно спальней, столовой, кабинетом — комната 20-го года. Стильная старинная мебель; тут же «буржуйка», трубы протянуты через всю комнату; под печкой сложены мелко наколотые дрова. За ширмой одевается, перед тем как ехать в театр, Людмила Николаевна. На лампе греются щипцы для завивки волос. Катерина Вячеславовна гладит платье.

Людмила. Сударыня, ты отстала… В Мариинке теперь очень нарядная публика. Сёстры Крымовы, Варя Мейендорф — все одеваются по журналу и живут превосходно, уверяю тебя.

Катя. Да кто теперь хорошо живёт? Нет таких.

Людмила. Очень есть. Ты отстала, Катюша… Господа пролетарии входят во вкус: они хотят, чтобы женщина была изящна. Ты думаешь, твоему Редько нравится, когда ты ходишь замарашкой? Ничуть не нравится… Господа пролетарии входят во вкус, Катюша.

Катя. На твоём месте я бы ресниц не делала, и это платье без рукавов…

Людмила. Сударыня, вы забываете — я с кавалером.

Катя. Кавалер, пожалуй, не разберёт.

Людмила. Не скажи. У него свой вкус, темперамент…

Катя. Рыжие горячи — это известно.

Людмила. Какой же он рыжий, мой Дымшиц? Он шоколадный.

Катя. И правда — у него так много денег?.. Висковский, по-моему, бредит.

Людмила. У Дымшица шесть тысяч фунтов стерлингов.

Катя. Всё на калеках нажил?

Людмила. Ничего не на калеках… Вольно же было другим додуматься. У них артель, складчина. Инвалидов до сих пор не обыскивали, легче было провезти.

Катя. Нужно быть евреем, чтобы додуматься…

Людмила. Ах, Катюша, лучше быть евреем, чем кокаинистом, как наши мужчины… Один, смотришь, кокаинист, другой дал себя расстрелять, третий в извозчики пошёл, стоит у «Европейской», седоков поджидает… Par le temps qui court [1] В наше время (франц.) . евреи вернее всего.

Катя. Да уж вернее Дымшица не найти.

Людмила. И потом, мы бабы… Katy, мы простые бабы, вот как дворникова Агаша говорит, «трепаться надоело». Мы не умеем быть неприкаянными, правда же, не умеем…

Катя. И детей родишь?

Людмила. Рожу двух рыженьких.

Катя. Значит — законный брак?

Людмила. С евреями иначе нельзя, Катюша. Они страшно семейственны, жена у них советчица, над детьми они трясутся… И потом — еврей всегда благодарен женщине, которая ему принадлежала. Поэтому — эта благородная черта — уважение к женщине.