Руслан Нурушев - Сказки из подполья

Я сунул бланк в карман, где уже лежала полупустая упаковка обезболивающего, и вздохнул. Ладно, пожить в кайф не вышло, так хоть подохну под кайфом.

– Вообще-то, знаешь, – смущенно спохватился Алексей Николаевич, – не надо только отчаиваться. Бывали ремиссии и на поздних стадиях. Да, это редко, но ведь и ты молодой, организм не изношен, и иммунитет еще есть. Так что возможно всё. Поэтому советую…

– Припарки, – злорадно подсказал я и скривился от стрельнувшей боли.

– Что? – не понял он. – Какие припарки?

– Которые мертвым ставят! – скрипнув зубами, я зло рассмеялся, скорее даже сгримасничал. – Говорят, очень помогают!

– Саш! – он укоризненно поджал губы. – Я не понимаю твоего отношения. Речь о твоей жизни!

Я выдохнул – фу, отпустило! – и вяло вытер лоб от испарины.

– В том-то и дело, что о моей, а не вашей.

И, уже не скрываясь и не обращая внимания на хозяина кабинета, достал упаковку и закинулся «дозой», запив водой из графина. Алексей Николаевич хотел, видимо, высказать мне, но я перебил:

– Не беспокойтесь, – пошатываясь, поднялся я, – я уже ни в чем не нуждаюсь. Спасибо за заботу, но занимайтесь лучше живыми. Оставьте мертвым хоронить своих. Заодно приглашаю на похороны, – и хрипло хохотнул, привалившись к стене. – Официальное приглашение вышлю позже.

Притворив дверь, я проковылял в холл, где отдохнул на кушетке, собираясь с силами. И вскоре брел, тяжело переставляя ноги, по узким тротуарам, серым от непросыхающей грязи. Низкое мутное небо тоскливо и уныло сыпало мокрым снегом, и город исчезал в туманной мгле, а под ботинками противно хлюпала жижа. Немногочисленные прохожие спешили по делам, не обращая внимания, и лишь некоторые окидывали равнодушными взглядами.

Я запрокинул голову, подставляя лицо снегу и ветру. Вот и всё… И глубоко вздохнул. Вот и всё, маэстро. Окончен бал, погасли свечи. Finita la commedia… Вокруг раскинулся город, – он жил своей жизнью, но это уже не было моей жизнью. Надвинувшаяся смерть словно стеклянной стеной отгородила от всего, – мы были чужими, будто из разных миров, – и сквозь нее всё казалось призрачным и нереальным. Может, и нет города, прохожих, серого неба? Может, это только призраки, фантомы, наваждения? Или я сам? И криво улыбнулся. Призрак бродит в городе призрачном под серым призрачным небом… Мы были чужими, хотя и раньше никогда не чувствовал здесь «своим»: я никогда не любил реальность, – ведь она постоянно сопротивляется или вовсе игнорирует, что, наверно, еще хуже. Я устало смотрел на прохожих, их хмурые лица. Спешите, спешите, а от костлявой и вам не убежать. Сейчас вас много, а я один, но когда-нибудь и вы останетесь только наедине с собой. Я покачал головой. Странно: можно прожить всю жизнь в толпе, в семье большой, на людях, а умирать всё равно в одиночку. И пусть у тебя куча друзей, родных, близких, когда придет час – ты один, и ничего сделать тут нельзя. Один родился – один умирай…

Я не чувствовал страха, а боли научился глушить «дозами». Страх – это в прошлом. Я давно, наверно с того злополучного сентябрьского дня, когда отказался от операции, готовился именно к такому исходу. Осталось лишь безразличие – надоело всё. В конце концов, все сдохнем раньше или позже – какая разница, в двадцать пять или в семьдесят? Я не жадный до цифр – пусть двадцать пять. Все дороги ведут в Никуда, куда бы ни вели – в небеса ли, в ад. Ничего ведь нет в этом мире, одна только видимость, за которой не выход из пещеры, а лишь пустота.

Я плелся мимо остановки. Под бетонным козырьком женщина в рыжей шубке выговаривала насупившемуся мальчику лет шести, видимо сыну:

– Вов, если еще раз увижу, что сосульки ешь, будешь дома сидеть, никаких прогулок, ясно? Или ангину заработать хочешь?

Я остановился и вяло усмехнулся:

– Слушай, Вова, маму. Она правильно говорит.

Женщина удивленно воззрилась, но я ничуть не смутился.

– Береги здоровье смолоду, Вова! Оно очень понадобится в гробу – только там понимаешь его истинную цену!

Я захохотал и поковылял дальше. Ангина! Меня разбирал смех. Не кушай, Вова, сосульки! Не пей, не кури, здоровье береги! Как говорится, было бы здоровье, остальное будет. А что будет? Здоровеньким помрешь? Черви «спасибо» за мясцо аппетитное скажут? Нет уж, увольте! В гробу я видел ваше здоровье! Кормить я их не буду – пусть давятся костями! Я зло сплюнул. И на «круговорот веществ» ваш и «вечность природы» молиться тоже не собираюсь! Сами радуйтесь, что будете жить вечно – …как частичка червя!

Я поднял голову. По-прежнему сыпало снегом – белой тоской, и тоскливо чавкала под ногами кашица. Я рассмеялся. Зачем рождаться, если всё равно умрешь? Зачем умирать, если уже родился? Разве не глупо? И зачем тогда всё это? Это небо? Этот город, люди? Кто их выдумал и для чего? И я не понимал, а только смеялся. Смех распирал изнутри, – прислонившись к столбу, я смеялся, не в силах совладать с собой. Ведь глупо всё и бессмысленно! Прохожие испуганно шарахались, но мне было не до них. Это был странный смех: сухой, судорожный, рвавшийся помимо воли, и я не мог ничего поделать, не мог остановиться. И только когда порыв ветра, колючий и резкий, швырнул в лицо пригоршню снега, я очнулся. Я утерся, а потом меня вырвало желчью. И плохо помню, как добрался домой…

…Я застывшим взглядом смотрел в окно – снег всё сыпал и сыпал, но сегодня не таял – похолодало. И, взглянув затем на мать, вздохнул.

– Ладно, давай завтракать, мам.

Но завтракала только она, а я лишь пытался – и аппетита не было, и мучила тошнота. Сидели молча – разговаривать было не о чем.

После завтрака мать пошла в аптеку, а я остался дома – из института я давно уволился, аспирантуру бросил.

Вскоре вновь появились боли – пока не столь мучительные, сколь нудные и тягостные. И снова вырвало. Угрюмо дотащившись до комнаты и не зажигая света, я с нескрываемым отвращением ко всему упал в кресло и вытянул ноги. Господи, когда же всё кончится?! Но затем наконец-то начала действовать утренняя «доза». И я задышал реже, бесшумными толчками в груди билось сердце, веки отяжелели, вокруг сгустилась тьма. Где я?…

…Я сидел перед костром, у озера, а вокруг тихо вальяжничала летняя ночь. Отраженным безмолвием застыла в вышине луна, и рябила амальгамой на воде, а поблекшие звезды скромно жались по небесным углам, но я видел только пламя – разве огонь не чудо? Красноватые блики менялись, прыгали, играли зыбкими тенями на руках, земле, прибрежных валунах, и казалось, что за их игрой можно наблюдать вечно – ничто не повторялось, всё колыхалось, сплеталось, и каждый раз по-новому. Разве можно не любить то, что неповторимо?

С озера холодило, но я не замечал – магия огня не отпускала, и, словно заколдованный отблесками, я лишь неотрывно смотрел в пламя. Разве не чудо? Казалось, что и сами огненные языки, поддаваясь своим же чарам, замирали причудливыми фигурами – или это замирало время? И била ключом тишина – кипящая, звенящая. Она кружилась водоворотом, обволакивала дремой, растворяя и затягивая на дно, и, погруженный в оцепенение, я в первый миг даже не заметил, как выступила из мрака высокая, сухопарая фигура.