Ульяна Гицарева - Антарктида

Клюшников. И чё теперь, сдохнуть, если проспал?

Левон… День рождения у меня.

Клюшников. Знаю. И чё?

Левон. Ничё.

Клюшников. Психанул?

Левон. Ну.

Клюшников. Не психуй. Пусть поэты да Миша Горбачев психуют… Повидло подарю тебе. Будешь?

Левон. Нет.

Радио. Группа наших полярников во главе с прославленным исследователем Петром Георгиевичем Клюшниковым останется зимовать на главной метеорологической станции «Молодежная» в Антарктиде. Этой полярной зимой планируется запустить еще несколько уникальных метеоракет для изучения верхних слоев атмосферы. Пятнадцать месяцев длится командировка молодых ученых. Через полгода…

Клюшников. Ага, группа полярников… Ребенок, поп и собака.

Левон. И вы.

Клюшников. Ребенок, поп, собака и я. Длинная будет ночка.

Левон. А раньше сколько было?

Клюшников. По первости-то и пять сотен приезжало. Вишь, домов сколько отгрохали. Город почти. Но это не при мне еще. При мне – тридцать советских мужиков.

Левон. Зато теперь российских.

Клюшников. Собак, детей и попов.

Клюшников. Я несоленое не ем. И холодное не пью. Организму надо давать то, из чего он состоит. Не противоречить. Человек состоит из соли и тепла, потому что пот и слезы соленые, а кожа – теплая.

На папиной шляпе была соль. Когда-то за ношение такой фетровой шляпы могли и посадить. Не сажали потому, что крупинки придавали ей некую инородность. Вроде как приезжий, поддерживающий наш советский лагерь. А потом его направили служить во Владивосток. Там и вовсе все было соленое.

Когда не стало мамы, отец подал в отставку. Так бывает. Нет смысла уезжать, когда тебя некому ждать.

Я видел, как мутнеют его глаза, и сам старался надолго в экспедициях не пропадать. Но однажды он приволок в дом рыжую кошку. Не просто рыжую. Как апельсин. Как будто ее сшили из клоунского парика. Кошка драла нашу хлипкую мебель, лизала просоленные обои и даже спала в той шляпе, но отец носился с ней как сумасшедший. И когда кошка стала биться в истериках по ночам, повторяя: «Кота-а… Ко-ота-а!», он бросился искать такого же бесконечно рыжего кота. Над его бумажными объявлениями смеялись, подрисовывали хоботасто-ушастые хозяйства, звонили и бросали трубку. Еда была в дефиците, что уж говорить о развлечениях. Развлекались, как могли.

Когда нужный жених таки объявился, счастью папы не было предела. Мы открыли даже завернутое в старое мамино пальто шампанское для особых случаев. Морщась от кислоты, я слушал, как разместятся четверо, а то и шестеро рыжих котят в нашей однокомнатной квартирке. Котят было трое: черный, белый и полосатый. Папа плакал и обещал их любить несмотря ни на что.

И вот тогда я понял, что могу стать таким же, если хоть секунду еще простою на покрытом линолеумом полу. Что нужно бежать далеко, чтобы знать: я по-настоящему нужен. Потому что это не жизнь, когда нет воли к выживанию. Воля выше жизни. Понимаешь? Воля – настоящая жизнь.

Так я почти двадцать лет соглашаюсь на экспедиции с зимовкой в Антарктиде. Полгода – одна ночь. Жена плачет, мы расстаемся каждый раз как последний. Тут ведь всегда смерть ближе жизни… но и воля ближе.

Выходит, что жизнь, такая… самая настоящая, чтоб пить и легкими, и желудком, и почками, и глазами… до конца… настоящая жизнь – это уже немного смерть.

А папины котята дают новый приплод.

Клюшников. Сколько исполнилось-то?

Левон. Двадцать три.

Мишка. Мертвый на треть.

Левон. Почему мертвый?

Мишка. Ну, сколько ты проживешь? С такой работой в лучшем случае семьдесят. Двадцать три прожил. Треть потратил. Таскаешь теперь на себе больше, чем на треть мертвого себя.

Левон. Петр Георгич, зачем вы назвали собаку Мишкой, как человека?

Клюшников. Тут и так людей нет. Когда людей мало, и собака – человек, а когда много, человек – хуже собаки. Пусть. Мишка поопытнее тебя будет, третью полярную ночь переживает. В честь Горбачева назвал.

Левон. Так назвали бы Борькой лучше. Новый путь вроде.

Клюшников. Поросячье имя. Нет, Мишка больше подходит. Гляди, какое у него пятнышко на башке! Северное, как Канада. Ай, хороший! Красавец… Хочешь косточку из супа поглодать?

Мишка. Спасибо.

Отец Александр. Хорошо пошло… Потеплело. С можжевельником еще бывает хорошо.

Клюшников. А у тебя есть?

Отец Александр. Нету.

Клюшников. Вот не люблю, когда говорят, а при себе не имеют. И не достать здесь. Выходит хвастовство.

Отец Александр. Простите, ради бога. Я хотел с вами книгами поделиться. У вас старые-то тут читанные-перечитанные. Даже названий на корешках не видно. А у меня вот какие. Полчемодана заняли. Новые, просто прелесть.

Клюшников. У меня старые еще не испортились.

Левон. Я возьму… Ого, Достоевский? Неожиданно…

Отец Александр. А что? Я мирского не чужд! Я ж не старообрядец! Современный священнослужитель.

Клюшников. Конечно, Достоевский-то самый писк.

Отец Александр…Мало нас. Думал, дружить будем.

Клюшников. Дружить не будем, но выжить обязаны. Нас нет, и станции, считай, нет. Со страной без трех программ – ядерной, космической и антарктической – никто считаться не будет. Это уж не держава, а так… мелкая рыбешка. Мы сейчас и так помельчали, неизвестно, что дальше…

Отец Александр. Я вот думаю, как бы на нас не напали все, кто откололся-то.

Левон. Так это как змея выходит, которая свой хвост ест. Смысла никакого… Так можно бесконечно глотать и отделяться. Снова глотать…

Клюшников. Да уж. Если бывший союзный брат на брата поднимется, оба погибнут… Но чего только в истории не бывало, мужики.

Отец Александр. Слава богу, мы тут на целом куске льда сидим… Никто ничего не делит.

Клюшников. Почему на целом? Она ж между всеми странами как пирог порезана.

Левон. Думаете, они, отколовшиеся, и тут свою начнут отвоевывать?

Клюшников. Не сейчас, конечно… Вот освоим когда, все может быть. Сахару ж у папуасов никто не забирает, а на Москву сколько ходили… Ничто никого не интересует. Да в Евразии еще всю пресную воду не вылакали, газ не сожгли… Оставят пока Антарктиду запасной. Это ж, как погреб, где все в запасе лежит.

Мишка. И холодно, как в погребе…

Отец Александр. Успеть бы храм сюда привезти да укрепить, пока мир… С божьей помощью мы тут еще венчания проводить будем.