Андрей Урицкий - Стеарин. Продолжение. Разные тексты

И – раз, и еще раз, далее – как получится, так или иначе, вообще-то и…

быстро взглянув, проходит мимо; глаза, как двоеточие, упавшее набок, прямая линия носа и нежная линия губ, в овал лица вписанные слова; и всё же она проходит мимо, быстро взглянув, вздрогнув, и уходит, как сквозь двоеточие, и идет между стволами деревьев; лесная тропинка пересекает просеку, извивается, мощные корни выпирают из земли, образуя петли и полукруги, а она проходит, быстро взглянув из-под изогнутых бровей, и удаляется; в небе остается двоеточие проплывающих облаков, в траве – запах земляники, а она – в чешуе отблесков, в панцире света, в броне воздуха, в лучах солнца проходит между стволами деревьев, быстро взглянув, и ее следы, как упавшее двоеточие, сквозь которое видны грозовые лиловые тучи, светлеющие по краям.

Вот и все, пожалуй, тем не менее, так уж получилось, все-таки…

в последних строках моего письма позвольте Вам напомнить, что нельзя забывать о точке, которая располагается на ладони, там, где сходятся указательный и средний пальцы, именно туда попала пуля, когда я вскинул духовое ружье, а Вова поднял руки, закрывая лицо, а я нажал на спусковой крючок и выстрелил, а Инга что-то кричала, прижимая к груди какие-то тряпки, а потом я ударил его прикладом наотмашь, и он упал, а Инга продолжала кричать, когда я стащил ее с кровати на пол и начал бить ногами, стараясь попасть по животу, и мелкие точки покрывали ее большие груди, мелкие точки сливались в одну, и точка заслоняла свет и надвигалась, надвигалась, и вот теперь я пишу Вам в последний раз, простите, тетенька, подлеца, пора поставить точку, жизнь завершилась, завтра уезжаю, не скажу, куда, в некую географическую точку, не ищите меня, Арнольд – и он с усилием нажал на бумагу, и чернила образовали огромную кляксу, изображавшую конец пути, символическую черную точку.

Занавес поднимается.

На сцену выходит Пырск .

Пырск. Пырск! Пырск? Пырск?! Пырск!! Пырск…

Пырск уходит.

Занавес опускается. Зрители в зале терпеливо сидят, ожидая продолжения спектакля.

Занавес поднимается.

Занавес опускается.

Занавес поднимается.

Занавес опускается.

Занавес поднимается.

Занавес опускается.

Занавес поднимается.

Занавес опускается.

Занавес поднимается.

Занавес опускается.

Занавес поднимается.

Занавес опускается.

Занавес поднимается.

Зрители, недоумевая, сидят в зале.

Занавес опускается.

Живущие: между плитой и мойкой, за спиной холодильника, в щелях паркета, там, где обои отходят от стены, где уютная пыль образует постель, и капли чая упали дождем, о! это они, мои домашние враги и друзья, жертвы мои, нет ваших могил, и никто не уронит слезу на гробовой камень.

Мышь.

Прошуршала – и нет. Шмыгнула – и пропала. При свете дня – только тенью бегущей, ночью царица и госпожа, знающая, где и что, без испуга гуляющая вдоль стен, – но и ты, лакомка, попалась: на запах сыра влекущий пошла, сверху ножом гильотины скоба рухнула стальная, сломала шейные позвонки, и ты осталась лежать серой шкуркой с застывшими бусинами глаз. Не спасли тебя проворство и храбрость, осиротели твои сыновья и дочки; что теперь твои со временем шашни? Жизнь просочилась песком и влагой. Тело твое удобрило землю. Смерть – и амба.

Муха.

Жужжалица-жизнелюбка, летуха и щекоталка, ни секунды в покое, витала, как хотела, зимой засыпала, летом веселилась, тянулась к теплу, к сладкому липла, и увязла лапками всеми, и навеки в сон погрузилась, в омут забвенья, с шустрыми товарками в надзвездном раю ест вишневое варенье.

Оса.

Одетая в балахон полосатый присела на стекло, перепутала, где свет, где тьма, билась в прозрачное. Захотелось мясца, полетела, столкнулась с огромным, безрассудно, отважная, ринулась в бой, маленькая валькирия, желтая амазонка, так погибают бойцы аллаха – с криком на губах, с блестящими глазами, – и ждут их гурии, с нектаром кубки и потомков вечная благодарность.

Комар.

Дуэлянт с повадками вампира! Ты всю ночь не давал уснуть и над ухом моим бесконечную песню тянул! Ускользал ты от рук моих, ускользал и опять за свое! Лишь под утро, когда задремал я, и напился ты крови моей, я очнулся от зуда и боли в ладони, свет зажег и увидел тебя на стене почерневшим и влагою темной налитым – я прихлопнул тебя, и осталось пятно лишь одно, и нет у меня ни слова, ни звука, и добрые чувства мои уснули вместе со мной.

Таракан.

Самый! Говорят, что самый живучий. Капля воды, молекула хлеба – и довольно ему. Даже ест проводов разноцветную изоляцию, мерзавец. Многоног, бегает и молчит. Шевелит колючими усами в память о старом поэте. Что еще надо ему? Счастлив тем, что вокруг. Но и его нашла рука судьбы – только хрустнул под тряпкою грязной. И не такой оказался грозный.

Все они ушли туда, где тишина, покой и молчание; всех их унес рок величавый. Но я знаю, что мы еще встретимся с ними на берегах многоводной реки, в заливных лугах и тенистых рощах. Дело в сроках. Придет и наш.

По улице узкой, в бок накренившейся, среди ручьев, луж и трещин, перепрыгивая и матерясь, трое шлендрали после дождя, встрепанные, как воробьи: Витя из Витебска, Петя из Петербурга, Мося из Москвы. Круглолицые манекены пялились за стеклами витрин, корявые ветви деревьев вздрагивали и роняли капли, возбужденные праздничные негры прыгали у забора и громко кричали. Петя заглянул за угол и присвистнул, шмыгнул и затаился; Витя и Мося за ним поспешили, шушукаясь и шебарша. Через несколько протяжных минут заурчало, зачихало, зашкрябало: выехала черная, вытянувшаяся вдоль, непонятно чужая и задергалась, набирая скорость метр за метром, втягивая в себя влажный густой воздух. В окне виднелась Витина харя; Петя в окружность руля вцепился намертво; Мося маялся на мягком. Понеслись вперед вытянутой струной, взвизгивая на поворотах, вздымая брызги веером, и долго смотрела им вслед старушка седая с авоськой в руках, вытирая платочком лицо и беззвучно в грохоте шамкая губами. А они, вышвырнувшись на проспект, наращивали мощные обороты. Петя подпевал, Витя взвизгивал, Мося молчал. Шуровали весело, разгонялись и проскакивали, метались из стороны в сторону зигзагами молний. Было поздно, когда заметили сзади мигавшие огни и услышали вой, вибрировавший дико. Свернули, сверкнули, запетляли заячьей повадкой, вычерчивая неровные стежки, словно пьяный портной, но напрасно – шерочка к машерочке, судьба к судьбе, пуля в мишень, а они к столбу с фонарной загогулиной наверху: чебурахнулись, чертыхнулись, треснули и затихли: Витя с виноватым видом, Петя с перебитым пальцем, Мося с мордой всмятку. Так их и взяли в двойной капкан, и погрузили, и увезли.