Всероссийский союз поэтов - Памяти Есенина

Но если бы действительно был такой сборник, это было бы характерным началом для всей его последующей деятельности. Ведь назвал же он его «Русью», а не «Рязанским Краем».

В 1916 г., когда я его видел в первый раз, он еще воспевал рязанского героя Евпатия, вводил в стихи рязанские слова, теперь сознательно отказывался от этого. Он решил быть общерусским поэтом.

Теперь, когда он умер, некоторые из приятелей опять вспомнили его рязанское происхождение. И вот один вспоминает, как Есенин «подмигнул по-рязански», другой находит, что он «повесился по-рязански».

Все это, может быть, и очень любопытно для краеведов, но что бы сказал Есенин, читая такие ультракраеведческие устремления.

1920 и 1921 года надо считать временем расцвета имажинизма в Москве.

Тогда книжных магазинов было мало, частным лицам содержать их было запрещено, разрешалось только организациям, литературным или политическим. Была лавка «писателей», лавка «деятелей искусства» и т. д. В двух лавках засели имажинисты. В Камергерском торговали Шершеневич и Кусиков, на Никитской у «Художников слова» можно было видеть за прилавком Есенина и Мариенгофа. Все они были ловкими и предприимчивыми и ухитрялись издавать книжки своих стихов и при самых неблагоприятных условиях.

Тогда поэту выступать в одиночку становилось особенно трудно. Чтобы выдвинуться, надо было обратить внимание. Но как? Книг почти не выходило. В моду вошли вечера поэтов. Но выступление на этих вечерах лиц с новыми неизвестными фамилиями мало привлекало бы публику, и вот стали сочиняться поэтические школы одна за другой. Если поставить на афише, что будут выступать представители всех школ и в том числе те, о которых публика вчера еще ничего не слыхала, это, значит, обеспечить успех, публика валом повалит. Таким-то образом и появились имажинисты, экспрессионисты, неоакмеисты, презантисты, евфуисты и проч. и проч.

Все это делалось для публики, делалось наспех. Мне лично известно несколько случаев, когда поэтам накануне еще не было известно, представителями от каких школ им придется завтра выступать. Каждая из этих школ старалась доказать, что она не придумана позавчера за стаканом жидкого чаю, а выросла органически, имеет глубокие корни в прошлом и неизбежно будет единственной школой будущего.

Насколько это было так, доказывается исчезновением всех этих школ через два, три года. Эта мистификация, отчасти по наивности, отчасти по расчету, поддерживалась и кое-кем из критиков. На самих же вечерах происходило обычно следующее.

Во-первых, большинство из об'явленных на афише на вечер не являлось, что немало раздражало публику, во-вторых, слушая стихи тех или других поэтов, публика никак не могла уловить различия между данными школами, т. е. должна была признать себя или недостаточно понятливой, или обмороченной и еще более свирепела. Этим, думается мне, следует об'яснить многочисленные скандалы на таких вечерах.

Одного такого вечера я никогда не забуду.

Ни одно из произведений Есенина не вызвало такого шума, как «Сорокоуст». Истинная слава вообще неотделима от шума и скандала. Одни рукоплещут, другие свистят и шикают. Единодушное признание свидетельствует о том, что в данном произведении нет настоящего творческого дерзания, или это признание приходит позднее, когда страсти поулягутся.

Аудитория Политехнического музея в Москве. Вечер поэтов. Духота и теснота. Один за другим читают свои стихи представители различных поэтических групп и направлений. Многие из поэтов рисуются, кривляются, некоторые как откровения гения вещают свои убогие стишки и вызывают смех и иронические возгласы слушателей. Публика явно утомилась и ищет повода пошуметь… пахнет скандалом. Председательствует сдержанный, иногда только криво улыбающийся Валерий Брюсов.

Очередь за имажинистами. Выступает Есенин. Начинает свой «Сорокоуст». Уже четвертый или пятый стих вызывает кое-где свист и отдельные возгласы негодования. В стихах этих речь идет о блохах у мерина. Но когда поэт произносит девятый стих и десятый, где встречается слово, не принятое в литературной речи, начинается свист, шиканья, крики «довольно» и т. д. Есенин пытается продолжать, но его не слышно. Шум растет. Есенин ретируется.

Часть публики хлопает, требует, чтобы поэт продолжал. Между публикой явный раскол. С неимоверным трудом при помощи звучного и зычного голоса Шершеневича председателю удается, наконец, водворить относительный порядок. Брюсов встает и говорит:

«Вы услышали только начало и не даете поэту говорить. Надеюсь, что присутствующие поверят мне, что в деле поэзии я кое-что понимаю. И вот я утверждаю, что данное стихотворение Есенина самое лучшее из всего, что появилось в русской поэзии за последние два или три года».

Есенин начинает, по обыкновению размахивая руками, декламировать сначала. Но как только он опять доходит до мужицких слов, не принятых в салонах, поднимается рев еще больше, чем раньше, топот ног. «Это безобразие», «Сами вы хулиганы — что вы понимаете» и т. д. Только Шершеневичу удается перекричать ревущую аудиторию: «А все-таки он прочтет до конца», кричит Шершеневич. Есенина берут несколько человек и ставят его на стол. И вот он третий раз читает свои стихи, читает долго, по обыкновению размахивая руками, но даже в передних рядах ничего не слышно: такой стоит невообразимый шум.

Когда Есенин оказался в компании имажинистов, многие стали его оплакивать и пророчить гибель таланта. Особенно удивлялись, как четыре имажинистских кита — Есенин, Шершеневич, Мариенгоф и Кусиков — разделились на две пары. Есенин более дружил с Мариенгофом, Шершеневич с Кусиковым. Казалась бы более естественной другая группировка: Шершеневич с Мариенгофом. Большинством они воспринимались как поэты надуманные, как словесные клоуны. Есенин же скорее ассоциировался с Кусиковым. У того и другого находили искренний лиризм, пробивающийся сквозь словесные ухищрения, сквозь чехарду образов.

Однажды я шел по Никитской с одним критиком, писавшим в то время статью об имажинистах. Навстречу — Есенин с Мариенгофом. Остановка. «Я вас разведу», сказал критик встретившимся: «Мариенгофа обвенчаю с Шершеневичем, а вам, Есенин, дам новую жену: Кусикова». — «Какой ужас! — засмеялся Есенин: — нельзя ли кого другого, только не Кусикова».

На следующий день Есенин сказал мне: «Не знаю, зачем нужно меня с кем-нибудь спаривать: я сам по себе. Достаточно того, что я принадлежу к имажинистам. Многие думают, что я совсем не имажинист, но это неправда: с самых первых шагов самостоятельности я чутьем стремился к тому, что нашел более или менее осознанным в имажинизме. Но беда в том, что приятели мои слишком уверовали в имажинизм, а я никогда не забываю, что это только одна сторона дела, что это внешность. Гораздо важнее поэтическое мироощущение».