Древнеанглийская поэзия

Важнейшее положение формульной теории, напротив, заключается в том, что сплошная формульность указывает на неотчлененность воспроизведения от исполнения [264], т. е. на преобладание в поэзии неосознанного авторства [265]. Имена англосаксонских поэтов, с этой точки зрения, неизвестны не потому, что о них не сохранилось сведений, а потому, что эта поэзия в принципе анонимна (имя Кэдмона не опровергает этого, см. далее, §e). Преувеличенное представление современных исследователей об оригинальности древнеанглийских произведений объясняют в этом случае ограниченностью наших о ней знаний, в частности, тем, что нам лишь в исключительных случаях бывают известны разные версии одного произведения.

Но отрицание каких-либо черт индивидуального мастерства в поэзии англосаксов привело к крайностям: неосознанное авторство было истолковано некоторыми из сторонников этой теории как автоматическое нанизывание формул, обеспечивающих спонтанность поэтической речи. Здесь и заключался основной предмет спора, разгоревшегося среди англистов в 50е–60е годы. Все дело в том, что сами сторонники формульной теории видели в формулах прежде всего доказательство того, что вся древнеанглийская поэзия или, по крайней мере, преобладающая ее часть — это запись устной традиции. Формулы рассматривались прежде всего как утилитарное средство: они экономили время певцу, позволяли ему сочинять, «не задумываясь». Предполагалось самоочевидным, что с утратой этой необходимости, т. е. с развитием книжной поэзии, формулы должны исчезать.

Именно это последнее положение и сделало формульную теорию (или, как ее обычно называют в литературе, «теорию устно-эпических формул») легкой добычей для критики. Не стоило большого труда показать, что требование устности для всей древнеанглийской поэзии абсурдно: в корпусе ее есть произведения, заведомо возникшие письменным путем (ссылались в первую очередь на переводные произведения) и тем не менее изобилующие формулами. Сплошь формульными оказались также и заведомо самые поздние из древнеанглийских стихов, а именно стихотворения, включенные в Англосаксонскую хронику. Многие ценители древнеанглийской поэзии увидели в формульной теории, какой она предстала на страницах научных журналов, и принижение древнего искусства, низведение его до уровня механического ремесла. Это предрешило исход дискуссии и придало энергию противоположной тенденции. Все более распространенным стало убеждение, что не только некоторые, но и все без исключения стихи, дошедшие до нашего времени, являются плодом монастырской учености, сохранившим лишь внешнюю оболочку эпической традиции.

Здесь, однако, нужно сказать, что к самому концу дискуссии или уже вослед ей некоторые ученые высказали веское мнение, что то положение об устном характере творчества, которое сами открыватели формульности ставили во главу угла, в сущности является лишь балластом в их теории. Особый тип творчества, на который указывают формулы и за которым стоят очевидно какие-то важные свойства сознания средневекового человека, «должен был пережиточно сохраняться и в средневековой письменной литературе», с тем, конечно, различием, что авторство в этом случае должно было быть не отчленено не от устного исполнения, а от написания [266].

Близкие к этому предположения возникали и в среде самих последователей формульной теории, склонявшихся к необходимости ее модификации и, в частности, к пересмотру ее исходного постулата [267]. Казалось бы, за этим должно было последовать возобновление дискуссии. Но произошло обратное: именно тогда, когда был устранен основной пункт разногласий, обнаружилось, что обе теории развертываются каждая в своей плоскости, по существу не соприкасаясь друг с другом. Может даже показаться, что обе теории по-своему безупречны и выбор той или другой из них, т. е. подход к формулам как к свидетельству неосознанности авторства либо как к хитроумному авторскому приему, прикрывающему теологическую доктрину и книжность, — это лишь дело вкуса.

Представляется, однако, что между противостоящими теориями есть все же нечто общее. Не потому ли они утратили соприкосновение друг с другом, что обе понимают синхронию текста как статику, подходя к древнеанглийской поэзии с мерками современной литературной ситуации?

Модернизация, конечно, гораздо заметнее у сторонников теории единого замысла, которые сами говорят об отсутствии каких-либо существенных различий между средневековым автором и автором XX в., т. е. исходят из того, что М. И. Стеблин-Каменский назвал «гипотезой тождества» [268]. Исследователи этой школы полагают возможным, что высокоученым монахам удалось совершить грандиозный переворот в типе авторства, встав над эпической традицией. Но на деле такой переворот, или скачок в развитии авторства, т. е. превращение традиционной формы в условный прием, означал бы не прогресс, а упадок поэзии, ее оскудение, поскольку вся суть традиционной эпической формы и состоит, как мы видели (с. 187 след.), в ее исконной содержательности, т. е. в том, что она нечто гораздо большее, нежели просто «техника» или «оболочка» [269].

§eПредполагая возможность такого скачка, при одновременном сохранении аллитерационной поэзии как высокого искусства, последователи данной теории тем самым предполагают возможность чуда, подобного тому, которое произошло с пастухом Кэдмоном, сочинившим, как верят, первое религиозное стихотворение — свой знаменитый «Гимн». Но здесь нельзя не заметить, что рассказ Бэды о Кэдмоне (ср. отрывки из него в прим. к «Гимну») ясно показывает: Бэда понимал это чудо не так, как современные филологи, и монастырская поэзия была в те времена, судя по всему, вполне совместима с неосознанным авторством. В отличие от некоторых исследователей «Гимна», которые обнаруживают в его девяти строках и Святую Троицу, и августинскую концепцию времени, и всю премудрость теологической космогонии [270], Бэда явным образом считает чудом не знание, а искусство, дарованное во сне Кэдмону. Во-первых, Бэда даже не приводит древнеанглийского текста «Гимна» (он был позже вписан на полях рукописи), а довольствуется его сухим переводом на латынь, сопровождая перевод замечанием, что ему удалось передать только «смысл», но не «красоту и величие» стихов Кэдмона (т. е. не его искусство). В другом месте он говорит, что «Гимн» сочинен «в размере достойной Бога песни»). Во-вторых, рассказывая об убожестве, в котором пребывал Кэдмон до того, как им был получен чудесный дар, Бэда замечает, что он «не учил» ни единой песни, подразумевая, очевидно, что он также и не сочинял ни единой песни, т. е. не противопоставляя сочинения исполнению. И, наконец, о последующей деятельности Кэдмона в монастыре Уитби Бэда говорит в выражениях, из которых явно видно, что он не считал Кэдмона автором в современном смысле этого слова: «все, что он узнавал от других из Священного Писания, он в самом скором времени перелагал на поэтический лад» [271].