Юрий Батяйкин - До встречи не в этом мире

О если бы выбрать, которой судьбе сдаться!
Волшебные сумерки, сердце еще бьется…
И невероятно куда-то еще мчаться,
пока твоя шапочка между домов вьется.

Вечер, Вечер —
мой молчаливый гость,
что за свечи
в дом ты ко мне принес?
Взял их в церкви —
не пропадут, небось.

Я скучаю
нынче, как идиот.
Я ведь знаю —
милая не придет.
Выйдет в город —
с кем-нибудь пропадет.

Ей, любимой,
нет никаких причин,
столь красивой,
прятаться от мужчин,
потому что
я здесь совсем один.

Я, наверно,
глупо о ней сужу.
Несомненно,
зря я о ней тужу.
Будет случай —
я ей тогда скажу:

Все на свете
проходит, как облака.
Только эти
останутся, как река, —
встречи,
в которых звучит: пока.

Рыбка, рыбка, —
шепну я, словно вода, —
ты меня позабудешь,
а я тебя никогда.
К сожаленью, это
теперь уже навсегда.

Какой печальный нынче Новый год!
Так холодно, что никуда не сходишь,
сидишь и с телефона глаз не сводишь,
как с черной мыши деревенский кот.

Любовь моя, как я теперь живу…
Мне кажется, что ты мне изменяла,
я прячусь с головой под одеяло
и, как ребенок брошенный, реву.

Я пребываю в идиотском сне,
я не пойму, насколько ты свободна,
тебе легко пойти к кому угодно,
не думая, как это больно мне.

А я глотаю ядовитый дым,
мой дом опять припахивает гарью,
мир хочет, чтоб ты тоже стала тварью,
и навсегда судьбу связала с ним.

Мир нагловато верит в то, что он
сильнее, интересней и богаче —
он думает, что не получит сдачи,
что я уже не так в тебя влюблен.

И я, конечно, странный человек,
раз не пойму, что все слова напрасны,
как будто бы и не были прекрасны
Апрельская и прошлогодний снег.

Вот и подходит пора расставанья с телом,
а заодно со средой обитанья плоти.
Как незаметно порой привыкаешь к стенам —
словно лягушка, стареешь в своем болоте.

Грустно, конечно. А жаль, что грустить не вечно.
Грусть – это лучшее, что остается с детства.
И доживать в Петербурге, как будто, легче:
призрака призраку не навредит соседство.

Вот открывается дверь моего «театра».
Входит «актриса», похожая на Джульетту.
Было ли это вчера, или будет завтра —
чем помешает ее болтовня поэту?

Все интересней, чем биться весь век с «врагами».
Жаль, что ведем мы себя не особо вольно:
я ведь еще не нашел чемодан с деньгами —
Так что на этом этапе с меня довольно.

Все ничего. Только сердце о чем-то ноет:
страшно, наверно, привычки свои оставить.
В общем, любить никого на земле не стоит.
А разлюбить – невозможно себе представить.

В далеком небе кружит самолет.
Смешной прохожий щурится от света.
И мы еще гуляем напролет.
Мы влюблены. Нам хорошо. И лето.

Вот мы стоим. Трамвая долго нет.
Вокруг скучает пассажиров стая.
И нас с тобою бережет от бед
на свете наша песенка простая.

И пусть нет строя в наших голосах,
и мы поем ее, как можно – тише.
Она звучит, как будто в небесах.
А, может, извини Господь, и выше…

Где ты теперь – не спросишь у зимы.
Но что-то сердце жжет, как след подковки
на том отрезке времени, где мы
остались на трамвайной остановке.

Мне жаль, что я тебя люблю,
что ты моей люб в и не рада,
что я с тобой постель делю,
прокравшись по аллеям сада.

Что, ускользая поутру,
бужу любимого Рамзеса,
что я не вовремя умру,
ни в ком не вызвав интереса.

Ты мучаешь меня за спесь,
за то, что вечно я «не здесь»,
что часто мы без денег оба,

за то, что я ночей не сплю,
за то, что я тебя люблю,
и думаешь: «Еще за что ба»…

Вечером, медленно двигаясь в гуще сброда,
рядом с тобой, переменчивой, как погода,
я, для которого ты – это вся планета,
прячась, как сумерки, в тень от чумного света,
не понимая, что, в сущности, происходит,
чувствую, как моя жизнь из меня уходит.
Словно обязан куда-то уехать вскоре,
я ощущаю с тобою тоску и горе,
будто слоняюсь по вымершим коридорам
в брошенном доме фантазий моих, в котором
выбиты окна, и ветер гуляет в залах,
плача, как ночью вода в городских каналах.
Можно поверить, что песенка дома спета.
Только откуда под дверью полоска света
в час, когда все, как один, разбрелись на бл. дки,
будто ты просто играешь со мною в прятки
в мире, заполненном похотью и прошедшим,
здесь, в темноте, сумасшедшая с сумасшедшим.

За окнами завихренье снежинок – пришел Сочельник.
Жена уже засыпает: ее охраняет ангел.
Я наслаждаюсь свободой на кухне. У нас нет денег.
На улицу меня выгоняет Анкер.

Наш пес почти египтянин – тезка одного фараона.
Мы гуляем ночами – оба ненавидим быдло.
Я обращаюсь со словом, как Марадона.
Но мне за это не платят. И не обидно.

Спасибо родной Отчизне: я – инвалид второй группы.
Я получаю пенсию за отравленье ядом.
Совет при Патриархе Алексии насыпает мне крупы.
Я чувствую себя, словно Усама бен Ладен.

Признаюсь, грежу терактами:
люблю помечтать на кухне,
пока собака похрапывает на коврике возле двери.
В своих ювелирных письмах я обращаюсь к Кюхле.
Но больше меня волнует таинственное Бери-Бери.

Я вижу в окошке город: может быть – это Канна.
Там тоже живут, но только не люди – эльфы и феи.
В России поэтов много. Но вот что,
должно быть, странно:
Они почти поголовно все немцы или евреи.

Куда-то
Я подевал три дня: головоломка.
Скорее, их и не было. Поди,
еще жена могла их прикарманить,
когда б они ей в тему. Но, увы,
я для нее лишь старый маразматик.
Друзей же я лишен. Из двух друзей —
один всегда дурак, другой – подлец.
Я в эти игры больше не игрок.
Я, словно путешественник, смотрю
на этот мир, его дома и окна,
светящиеся… И на снегопад.
И мне все чаще хочется покинуть
его вослед за теми из поэтов,
которых я любил. Болтают чушь,
что к смерти их, как будто бы, причастны
Агенты КГБ. Но это бред.
Никто их не убил.
Но все их понемножечку убили.
Я у окна. Передо мной – январь.
Прошли Сочельник, Рождество и Старый
год поменялся с Новым. Но опять
на свете ничего не изменилось.
И так же, как в свой первый Новый год
Бог дует на огромный одуванчик.