Стефан Хермлин - Избранное

Ко мне подсел молодой учитель. Тоже бывший гимназист. Он называет фамилии своих преподавателей, одного или двух я вспомнил, они учили и меня. В самой школе ничто не изменилось. Вот вестибюль, где мы проводили перемены во время плохой погоды; вот окошечко, в котором швейцар всегда продавал молоко. Швейцар, рассказывает мне молодой учитель, стал эсэсовцем. Он совершил много злодеяний, в 1945 году его арестовали. С тех пор о нем ни слуху ни духу.

Не изменился и школьный двор, все та же высокая стена отделяет его от тюрьмы. Только теперь над стеной высится сторожевая вышка. «Далеко не милое соседство», — говорю я. «Что верно — то верно», — соглашается молодой учитель. А вокруг все тот же неизменный запах лип, влажного песка, мочи, велосипедных шин.

Школа устроила маленькую выставку, где представлены работы учеников, фотографии, даже такие, которые были сняты еще задолго «до бомб». Неожиданно для себя я торопливо ищу глазами хоть одно знакомое лицо, забытое имя, себя. Вот я, мне хочется верить, что это я, один из тридцати таких же мальчишек, но все-таки это не я, а мой брат, двумя годами моложе меня, щупленький шестиклассник в матросском костюмчике, превратившийся позднее в здоровенного широкоплечего парня, который во время воздушного боя рухнул на землю вместе со своей маленькой, быстроходной, несущей смерть машиной.

Я ухожу, я никого здесь не знаю. В конце улицы я останавливаюсь, прислоняюсь к парапету и долго смотрю на свой родной город, такой чужой, неуютный. Нет больше женихов, а вместе с ними и Пенелопы. Город уже не пустынен. Здесь понастроили много, сотни современных домов — такие встретишь теперь в любой стране, — собственно говоря, красивых; они чистенькие, разноцветные, с большими проемами окон, все одинаковые. Мне незнакомы их обитатели; на улицах, образуемых этими домами, я плохо ориентируюсь.

Я вижу широкий подъем на Касберг, по которому много лет назад с трудом ползли трамваи. Наверно, там и сейчас рельсы и по ним по-прежнему движутся трамваи; я этого не знаю. Как и много лет назад, я вслушиваюсь в скрежет колес, в пронзительный визг трамваев на повороте, вслушиваюсь в самого себя.

Перевод И. Березенцевой.

От двери, до ручки которой я едва-едва мог дотянуться, мне надо было пройти длиннющий путь через невозможно большую, невозможно высокую комнату к балкону, откуда неслись пронзительные звуки флейт и барабанная дробь; я все боялся опоздать, а потому бегом, вприпрыжку, спотыкаясь от спешки, преодолел наконец это огромное расстояние. Все вокруг залито волшебным светом; деревья, с усеянной солнечными зайчиками листвой, протягивают к окнам свои крючковатые сучья-великаны; тихое щебетанье птиц раздается так близко, что кажется, будто вся комната полна ими, я слышу их полет, взмахи крыльев; с улицы проникает волна незнакомых, дурманящих запахов; но вот внизу кто-то поворачивается к нам спиной, колышутся перья на шляпе с широченными полями, явственнее доносятся короткие восторженные возгласы, рукоплескания — музыка замолкла. Теперь я могу различить матовый отблеск на стальных шлемах; подо мной стояла, наверное, целая рота солдат, они сделали пол-оборота и замерли, оказавшись ко мне спиной; а в доме, как раз напротив нашего балкона, отворилось окно; офицеры, вскинув головы, уставились на появившегося в нем человека в мундире и приветствовали его — густая листва и солнечные блики мешали мне как следует разглядеть его, вернее, не его самого, а кусочек ткани и вскинутую вперед вверх руку.

— Это тот самый человек, — доносится до меня сверху — кто вел в бой наши непобедимые войска.

Дом, откуда я смотрел на генерала Людендорфа, последний по правой стороне длинной, широкой улицы, которая при пересечении с Кейтштрассе образует острый угол с задней северной стороной нашего дома. Слева и справа вдоль канала тянется тихая, обсаженная деревьями и кустарниками набережная, здесь можно не только побродить, мечтая, но и кое-что припрятать. Если же смотреть из нашего дома на противоположную сторону улицы в направлении церкви Поминовения, откуда каждый вечер доносится дикий колокольный трезвон, можно безошибочно угадать, что от следующего угла начинается Вихманштрассе, затем идет Нюрнбергерштрассе, а потом — Курфюрстенштрассе. Чуть ниже, буквально двумястами — тремястами метрами, расположен отель «Эден». Впрочем, всего этого я еще вовсе не знаю, это мне станет известно гораздо позднее, а пока, безо всякой надобности, я просто заучиваю наизусть одни лишь названия.

Однако то весеннее или летнее представление, сопровождаемое барабанным боем и звуками флейт, не самое важное. Тогда шла война, я научился петь «Стражу на Рейне», вернулся отец. Поздними вечерами, уже засыпая, я слышал, как он играл сонаты Скарлатти. Какими прекрасными были эти поздние вечера моего детства, куда ничто не вторгалось, кроме волшебных звуков этой музыки! Да и дневные шумы были лишь во благо мне, означали заботу, ласку, утешение. Едва я столкнулся с жизнью, как меня уже постарались освободить от ее бремени. Комнаты полны тишины и света; а что это так пламенеет за окном? Должно быть, цветут каштаны. Передо мной почти бесшумно отворялись одна за другой широкие стеклянные двери. Вот комната с коврами из Обюссона и с двумя Гейнсборо. Из всего, что когда-то было, это, стало быть, живет, неизвестно почему и для какой цели. Но ведь тогда было и кое-что другое. Той неизменной, непонятной, поздней весне или раннему лету предшествовала зима с ее холодами, с пронизывающей сыростью и пустотой на улицах, с бесконечно долгими месяцами, вроде того января. И как тянулись ночи, такие, к примеру, как вечер с пятнадцатого на шестнадцатое. Война была проиграна, от этого не уйти, но здесь, на Будапестерштрассе, которая тогда еще относилась к Курфюрстендамм, а потому и носила то же название, она будто и не кончалась. Что бы ни происходило в стране, в городе, в его северных или восточных пригородах — будь то собрания, дискуссии, образование комитетов, забастовки, выстрелы, — сюда ничто не просачивалось, даже если иногда события разыгрывались всего в двух километрах. Эту улицу и наш дом надежно охраняли неизвестные, невидимые силы, подобно тому как меня здесь надежно оберегали от всего мои близкие. Однако вполне возможно, что именно в одну из таких ночей, когда мои отец опять играл Скарлатти, а я находился во власти сна, на нашей улице что-то произошло. Собственно, ничего особенного, так, пустяк, и не стоило бы вообще об этом говорить. В столь поздний час прохожих на ней почти не видно; правда, не сказать, чтобы было так уж поздно — около половины одиннадцатого или одиннадцать; для взрослых это детское время. В двухстах — трехстах метрах от нашего дома собралась небольшая группа людей; они то бросались врассыпную, то опять собирались; вот хлопнули двери, тронулись с места две машины, впрочем, не сразу, одна за другой. Из второй машины раздался глухой выстрел, но она еще слишком далеко от нас, чтобы мы могли услышать его, надо еще к тому же учесть, что в доме играли на фортепьяно. Обе машины проехали мимо довольно медленно; одна направилась прямо через мост, в Тиргартен, другая повернула влево за угол, туда, где жил генерал Людендорф. Она ехала вдоль канала. Там царила кромешная тьма.