Роберт Рождественский - Эхо любви. Стихотворения. Поэмы (сборник)

Ты мне пишешь:
в Москве у вас
снова дожди.
Снова дождь.
По бульвару опять не пройдешь.
Снова дождь.
По обочинам мчат ручейки.
Дождь идет по Москве –
теплый,
ласковый дождь…
Там скрываются от него, –
чудаки! –
надевают плащи, открывают зонты,
начинают погоду ругать с утра,
ходят хмурые…

Если б увидела ты,
как, негаданно
вымахнув из-за бугра,
мчит,
дороги не разбирающий,
через поле
к нам
напрямик,
так пылящий, будто пылающий,
сельсоветовский грузовик.
Председатель выпрыгивает на ходу,
он кричит,
а глаза блестят, как от голода:
– Будет
дождь!
Мне сейчас… звонили из города… –
Пошатнулся.
И дальше, словно в бреду: –
Туча…
мне звонили…
свернула сюда…
к нам идет…
Если мимо, то … быть… беде…

Ты мне пишешь, что вам надоела вода.
Напиши, напиши мне об этой воде!
О дождях напиши мне!
О том, как тяжел
воздух перед грозой…
На погоду не жалуйся!
Напиши,
чтоб он был, этот дождь,
чтоб он шел!
Пожелай нам ливня,
пожалуйста.

Не привез я таежных цветов –
извини.

Ты не верь, если скажут, что плохи они.
Если кто-то соврет, что об этом читал…
Просто эти цветы
луговым не чета!
В буреломах
на кручах пылают жарки,
как закат, как облитые кровью желтки.

Им не стать украшеньем городского стола.
Не для них отшлифованный блеск хрусталя.
Не для них!
И они не поймут никогда,
что вода из-под крана –
это тоже вода…
Ты попробуй сорви их!
Попробуй сорви!
Ты их держишь.
И кажется – руки в крови!
Но не бойся, цветы к пиджаку приколи.
Тол ь ко ч т о э то?
Видишь?
Лишившись земли,
той, таежной, неласковой, гордой земли,
на которой они на рассвете взошли,
на которой роса
и медвежьи следы,
начинают стремительно вянуть цветы!
Сразу гаснут они.
Тотчас гибнут они…

Не привез я таежных цветов.
Извини.

Друзья,
мой выбор невзлюбя,
зря
голову морочили!

В тебе – четырнадцать
тебя
вместилось,
как в матрешке!..

Живет со мною первая –
дородная,
степенная…

Вторая
больно колется,
за что – не разберу…

А третья – будто школьница
на выпускном балу.
Все – можно,
все – пожалуйста:
и небо и земля…
Четвертая
безжалостна,
как мертвая
петля…

А пятая –
зловещая,
приметам глупым
верящая…

Шестая
как эпоха,
где ни чертей,
ни бога!..
Молчит,
не принимая,
ревнивая –
седьмая…

А следом за ревнивою
заохала ленивая,
ленивая,
постылая,
до мелочей земная…
Девятая – бесстыдная!
Девятая –
шальная!..

Десятая,
десятая –
испуганная,
зябкая,
над собственной судьбою
горюющая с болью….
Одиннадцатая –
щедрая,
загадочная,
нежная,
просящая прощения
за то,
чего и не было…

Качается двенадцатая,
как ягода лесная,
еще никем не найденная…

А дальше
я не знаю,
не знаю и настырничаю,
и все
не надоест, –
хочу достать четырнадцатую,
которая –
ты и есть!

Пугали богами.
А он говорил:
«Враки!»
Твердили:
«Держи себя в рамках…»
А он посмеивался.
И в небо глядел.
И шел по земле.
И осмеливался!
И рушились рамки!
И вновь воздвигались
рамки…

«Держи себя в рамках…»
А он отвечал дерзко!
«Держи себя в рамках…»
А он презирал страхи.
А он смеялся!
Ему было в рамках
тесно.
Во всех.
Даже в траурной
рамке.

Обращайтесь в Стол находок!..
На краю Москвы
ждет хозяина,
нахохлясь,
чучело совы.
Чемоданы ждут владельцев
(будто вор –
порук).
Есть коляски – без младенцев.
Пиджаки – без брюк.
Много-мало,
худо-бедно:
в масле и в пыли
сорок три велосипеда
выгнули рули…
А на полках –
что угодно! –
целый магазин.
Вот –
на что уже не иголка –
холодильник ЗИЛ.
Глобус,
панцирная сетка,
пачка конфетти…
А еще –
четыре сердца
(новые почти).
Чертежи в чехле картонном.
Кованый сундук.
И мужчина,
под которым
надпись:
«Верный друг».
Замысел стихотворенья.
Дым от папирос.
И –
потерянное время –
ремешки вразброс.
Ждет оно,
остановившись,
часа своего…
Чья-то найдена невинность
в ЦПКиО.
Найден радужный осколок
чьих-то пылких
чувств…

Обращусь я в Стол находок!
Срочно обращусь!..
– Люди!
У меня потеря
вышла на пути.
Молодость свою
нигде я
не могу найти.

Если б только
люди жили вечно,
это было бы
бесчеловечно…
Как узнать,
чего ты в жизни стоишь?
Как почуять,
что такое риск?
В море броситься?
Так не утонешь!..
На костер взойти?
Так не сгоришь!..
Поле распахать?
Потом успею…
Порох выдумать?
А для чего?!.
Наслаждались бы
ленивой спесью
пленники
бессмертья своего.
Ничего они бы
не свершили!
Никогда б
не вылезли
из тьмы…
Может, самый главный
стимул жизни
в горькой истине,
что смертны
мы.

Он стар
и похож на свое одиночество.
Ему рассуждать о погоде
не хочется.
Он сразу – с вопроса:
– А Вы не из Витебска?.. –
Пиджак старомодный
на лацканах
вытерся…
– Нет, я не из Витебска… –

Долгая пауза.
А после – слова
монотонно и пасмурно:
– Тружусь и хвораю…
В Венеции выставка…
Так Вы не из Витебска?..
– Нет, не из Витебска…

Он в сторону смотрит.
Не слышит,
не слышит.
Какой-то нездешней далекостью
дышит.
Пытаясь до детства
дотронуться бережно…
И нету ни Канн,
ни Лазурного Берега,
ни нынешней славы.
Светло и растерянно
он тянется к Витебску,
словно растение…
Тот Витебск его –
пропыленный и жаркий –
приколот к земле
каланчою пожарной.
Там свадьбы и смерти,
моленья и ярмарки.
Там зреют
особенно крупные яблоки,
и сонный извозчик по площади катит…

– А Вы не из Витебска?..
Он замолкает.
И вдруг произносит,
как самое-самое,
названия улиц:
«Смоленская»,
«Замковая».
Как Волгою,
хвастает Видьбой-рекою
и машет
по-детски прозрачной рукою…
– Так Вы не из Витебска…

Надо прощаться.
Прощаться.
Скорее домой
возвращаться…
Деревья стоят
вдоль дороги навытяжку.
Темнеет…

И жалко,
что я не из Витебска.