Роберт Рождественский - Эхо любви. Стихотворения. Поэмы (сборник)

А потом
увидел поле
и –
пошел в него,
пошел!..
Кончился,
как огорошил.
Убежал –
и не найдешь…

Майский,
молодой,
хороший,
пахнущий арбузом
дождь.

Где же она пропадала?
(Поиски – труд напрасный!)
Вновь я ее листаю,
с прошлым –
глаза в глаза.
В этой потертой книжке,
будто в могиле братской –
мертвые
телефоны,
мертвые
адреса…
Уже ничего не поправишь.
Уже ничего не скажешь.
И не напишешь писем.
И не дождешься звонков…

Вот на пустой странице –
Шукшин Василий Макарыч.
А перед этим –
рядышком –
Симонов
и Смеляков…
Как поименный список
армии перед боем
(хватит работы санбатам,
разведчикам
и штабам!).
Ояр!
Куда же ты, Ояр?!
Не отвечает Ояр.
Сумрачно и таинственно
палец подносит к губам.

Строки в потертой книжке
все еще смотрят призывно.
Все еще дышат,
требуют,
вздрагивают и говорят.
Я имя читаю
и слышу
глуховатый голос Назыма:
«Брат,
мы давно не виделись…
Как поживаешь,
брат?..»

Трудно листать страницы.
Видеть фамилии
тяжко…
Зимний полуденный Вильнюс.
За незастывшей рекой
улица Малонёи.
«Стаська! – кричу я.
– Стаська!»
Он улыбается грустно.
Машет нездешней рукой.

Старая, старая книжка.
Буквы поблекли.
Однако
имя любое –
словно
прикосновенье к огню.
Строчка:
«Звонить Паруйру!»
Два восклицательных знака.
Может, звонил.
Не помню.
Больше не позвоню.

Старая книжка свидетельствует,
жалует
и обвиняет,
как черный квадратик в «Вечерке» –
каждый ее листок…
Где ты, Кузьмич?
Откликнись!..
И комнату заполняет
неповторимо протяжный,
скорбный луконинский вздох…

Я позабыл о времени,
старую книжку листаю.
Вся она –
будто исповедь
осиротевшей семьи…
Рана моя
открывшаяся.
Память моя
святая.
Други мои – товарищи.
Вечные судьи
мои.

И опять он рождается
в зябком окне.
Барабанит в стекло,
будто просит помочь.
В нем –
коротком,
еще не потерянном дне –
непрерывная боль,
сумасшедшая мощь!..
«Суета!» – говоришь?
«Принесет – унесет?»
Говоришь, что поэту
гораздо важней
о бессмертии думать
и с этих высот
обращаться к векам
через головы дней?..

Я не ведаю,
чем тебя встретят
века…

Для спешащего дня
я кричу и шепчу.
И останется после
хотя бы строка –
я не знаю.
Я знаю.
Я знать не хочу.

А мы еще
мотивы молодежные
поем!
А мы еще с тобой – ого! –
такие же, как прежде.
О том, что годы катятся,
по детям узнаем.
Не по своим, а по чужим,
которых
видим реже.

Еще по пляжу движемся,
выпячивая грудь.
И чей-то голос, чей-то взгляд
пронзает, как рапира!
Но вечером все чаще
накатывает грусть,
что день
опять закончился,
а в бок
опять вступило.

Нет, мы еще – в порядке!
Нет, мы еще – вполне!
Никто из нас не думает
ни о каком покое…

Но говорим друг с другом
(когда наедине)
о женщинах –
все меньше.
Все больше –
о погоде.

Еще мы за застольями
сидим без маеты,
не уставая вроде бы
и даже не пьянея…
Но мельче с каждым годом
газетные шрифты.
А лестницы привычные –
все круче.
И длиннее.

Знакомый Поэт,
находясь во хмелю,
сказал мне
с гримасой довольною:
«А знаешь,
ведь я тебя
даже люблю!..
По-своему, правда…
По-своему…»
Забавные фразы
срываются с губ,
срываются часто не вовремя…
По-своему любит
тайгу
лесоруб.
По-своему любит.
По-своему.

Он эту любовь
почерпнул не из книг,
ее ощущать
каково ему?!
По-своему
любит барана
мясник.
По-своему любит.
По-своему.
Наверно, и эта любовь –
не обман,
поскольку натурой
усвоена…
Ведь, в общем-то,
и человека
комар
по-своему любит.
По-своему.
Любовь свою к нам
он докажет не раз,
докажет, коль будет позволено…
С другой стороны,
и сметану
карась
по-своему любит.
По-своему…

Свое отмеряют
часы и года
поэту,
дантисту
и воину.
Мы ближнего любим…

Но все ж иногда
по-своему любим.
По-своему.

Знаешь,
я хочу, чтоб каждое слово
этого
утреннего стихотворенья
вдруг потянулось к рукам твоим,
словно
соскучившаяся ветка сирени.

Знаешь,
я хочу, чтоб каждая строчка,
неожиданно
вырвавшись из размера
и всю строфу
разрывая
в клочья,
отозваться
в сердце твоем сумела.

Знаешь,
я хочу, чтоб каждая буква
глядела бы на тебя
влюбленно.
И была бы заполнена солнцем,
будто
капля росы
на ладони клена.

Знаешь,
я хочу, чтоб февральская вьюга
покорно
у ног твоих распласталась.

И хочу,
чтобы мы любили друг друга
столько,
сколько нам жить
осталось.

Благодарен,
что мне повезло.
Говорю,
на потом не откладывая:
ты –
мое второе крыло.
Может –
самое главное…

Но когда разбираюсь в былом,
боль пронзает
как молния:
стал ли я
для тебя крылом?
Стал ли?
Смог ли я?

Спелый ветер
дохнул напористо
и ушел за моря…

Будто
жесткая полка поезда –
память
моя.
А вагон
на стыках качается
в мареве зорь.
Я к дороге привык.
И отчаиваться
мне
не резон.
Эту ношу
транзитного жителя
выдержу я…

Жаль,
все чаще
и все неожиданней
сходят друзья!
Я кричу им:
«Куда ж вы?!
Опомнитесь!..»
Ни слова в ответ.
Исчезают
за окнами поезда.
Были –
и нет…
Вместо них,
с правотою бесстрашною
говоря о другом,
незнакомые,
юные граждане
обживают вагон.
Мчится поезд
лугами белесыми
и сквозь дым городов.
Все гремят и гремят под колесами
стыки
годов…

И однажды
негаданно
затемно
сдавит в груди.
Вдруг пойму я,
что мне обязательно
надо сойти!
Здесь.
На первой попавшейся станции.
Время пришло…

Но в летящих вагонах
останется
и наше
тепло.

Снимок.
А снизу на снимке –
тень
от того, кто снимал.
Вздыбленный остов зенитки.
Выжженный боем лиман.