Дмитрий Быков - Ясно. Новые стихи и письма счастья

Я выйду заспанный, с рассветом пасмурным,
С небес сочащимся на ваш Бермудск,
Закину за спину котомку с паспортом,
И обернусь к тебе, и не вернусь.

Ты выйдешь вслед за мной под сумрак каплющий,
Белея матово, как блик на дне,
И, кофту старую набросив на плечи,
Лицо измятое подставишь мне.

Твой брат в Германии, твой муж в колонии,
Отец в агонии за той стеной,
И это все с тобой в такой гармонии,
Что я б не выдумал тебя иной.

Тянуть бессмысленно, да и действительно —
Не всем простительно сходить с ума:
Ни навестить тебя, ни увести тебя,
А оставаться тут – прикинь сама.

Любовь? Господь с тобой. Любовь не выживет.
Какое show must ? Не двадцать лет!
Нас ночь окутала, как будто ближе нет,
А дальше что у нас? А дальше нет.

Ни обещаньица, ни до свиданьица,
Но вдоль по улице, где стынет взвесь,
Твой взгляд измученный за мной потянется
И охранит меня, пока я здесь.

Сквозь тьму бесстрастную пойду на станцию
По мокрым улицам в один этаж —
Давясь пространствами, я столько странствую,
А эта станция одна и та ж.

Что Суходрищево, что Голенищево
Безмолвным «ишь чего!» проводит в путь
С убого-слезною улыбкой нищего,
Всегда готового ножом пырнуть.

В сырых кустах она, в стальных мостах она,
В родных местах она растворена,
И если вдруг тебе нужна метафора
Всей моей жизни, то вот она:

Заборы, станции, шансоны, жалобы,
Тупыми жалами язвящий дождь,
Земля, которая сама сбежала бы,
Да деться некуда – повсюду то ж.

А ты среди нее – свечою белою.
Два слезных омута глядят мне вслед.
Они хранят меня, а я что делаю?
Они спасут меня, а я их нет.

В полосе от возраста Тома Сойера
До вступленья в брак
Я успел заметить, что все устроено,
Но не понял – как.

Примеряя нишу Аники-воина
И сердясь на чернь,
Я отчасти понял, как все устроено,
Но не знал – зачем.

К тридцати годам на губах оскомина.
Разогнав гарем,
Я догнал, зачем это все устроено,
Но не понял – кем.

До чего обычна моя история!
Самому смешно.
Наконец я знаю, кем все устроено,
Но не знаю – что.

Чуть завижу то, что сочту структурою, —
Отвлечется взгляд
На зеленый берег, на тучу хмурую,
На Нескучный сад.

Оценить как должно науку чинную
И красу систем
Мне мешал зазор меж любой причиною —
И вот этим всем.

Да и что причина? В дошкольном детстве я,
Говоря честней,
Оценил чрезмерность любого следствия
По сравненью с ней.

Наплясавшись вдоволь, как в песне Коэна,
Перейдя черту,
Я не стану думать, как все устроено,
А припомню ту

Панораму, что ни к чему не сводится,
Но блестит, —
И она, как рыцарю Богородица,
Мне простит.

Блаженство – вот: окно июньским днем,
И листья в нем, и тени листьев в нем,
И на стене горячий, хоть обжечься,
Лежит прямоугольник световой
С бесшумно суетящейся листвой,
И это знак и первый слой блаженства.

Быть должен интерьер для двух персон,
И две персоны в нем, и полусон:
Все можно, и минуты как бы каплют,
А рядом листья в желтой полосе,
Где каждый вроде мечется – а все
Ликуют или хвалят, как-то так вот.

Быть должен двор, и мяч, и шум игры,
И кроткий, долгий час, когда дворы
Еще шумны, и скверы многолюдны:
Нам слышно все на третьем этаже,
Но апогеи пройдены уже.
Я думаю, четыре пополудни.

А в это сложно входит третий слой,
Не свой, сосредоточенный и злой,
Без имени, без мужества и женства —
Закат, распад, сгущение теней,
И смерть, и все, что может быть за ней,
Но это не последний слой блаженства.

А вслед за ним, невинна и грязна,
Полуразмыта, вне добра и зла,
Тиха, как нарисованное пламя,
Себя дает последней угадать
В тончайшем рвановесье благодать,
Но это уж совсем на заднем плане.

Депрессия – это отсутствие связи.
За окнами поезда снега – как грязи,
И грязи – как снега зимой.
В соседнем купе отходняк у буржуев.
Из радиоточки сипит Расторгуев,
Что скоро вернется домой.

Куда он вернется? Сюда, вероятно.
По белому фону разбросаны пятна,
Проехали станцию Чернь,
Деревни, деревья, дровяник, дворняга,
Дорога, двуроги, дерюга, деляга —
И всё непонятно зачем.

О как мне легко в состоянии этом
Рифмуется! Быть современным поэтом
И, значит, смотреть свысока,
Как поезд ползет по долинам лоскутным,
Не чувствуя связи меж пунктом и пунктом,
Змеясь, как струна без колка.
Когда-то все было исполнено смысла —
Теперь же она безнадежно повисла,
И, словно с веревки белье,
Все эти дворняги, деляги, дерюги,
Угорцы на севере, горцы на юге —
Бессильно скатились с нее.
Когда-то и я, уязвимый рассказчик,
Имел над собою незримый образчик
И слышал небесное «Чу!»,
Чуть слышно звучащее чуждо и чудно,
И я ему вторил, и было мне трудно,
А нынче – пиши не хочу.
И я не хочу и в свое оправданье
Ловлю с облегченьем черты увяданья,
Приметы последних примет:
То справа ударит, то слева проколет.
Я смерти боялся, но это проходит,
А мне-то казалось, что нет.
Пора уходить, отвергая подачки,
Вставая с колен, становясь на карачки,
В потешные строясь полки,
От этой угрюмой, тупой раздолбайки,
Умеющей только затягивать гайки, —
К тому, кто подтянет колки.

Крепчает ветер солоноватый, качает зеленоватый вал,
Он был в Аравии тридевятой,
в которой много наворовал.
Молнии с волнами, море с молом —
все так и блещет, объединясь.
Страшно подумать, каким двуполым
все тут стало, глядя на нас.