Эдуард Асадов - Стихотворения

Прошу вас, бойтесь хуже карантина
Пижона краснобая-соловья!
Любовь же даст вам лишь один мужчина,
А тот мужчина, между прочим, я.

Тревога! Спасите! Над морем, над сушей
Пусть крик мой несется до звездных миров!
У нас на площадке лифтерша Феклуша
Сидит и вовсю критикует жильцов.

Как можно терпеть, чтоб простая старуха
Хихикала, глядя на крашеных дам,
Брюзжала про чье-то отвислое брюхо,
Болтала про жен, изменивших мужьям.

Гуляют? И пусть на здоровье гуляют!
Страстей не удержишь за крепким замком.
А бабка, ну что она в том понимает,
Всю жизнь проскрипев со своим стариком?!

Спасите! Язык у Феклуши как ножик.
Все режет: и дом, и любую семью.
Вчера добралась до моих босоножек,
А нынче косится на шляпку мою.

Феклуша в войну зажигалки гасила.
А я? Разве я не знавала тревог?
Я двадцать шинелей в походах сносила,
И весил по пуду мой каждый сапог.

Я бывший солдат, санитар, запевала.
Я, кроме бензина, не знала духов.
И словом таким, если надо, рубала,
Что каски слетали с бывалых бойцов.

Но нынче пою я другие мотивы:
Да здравствуют моды, да здравствует шик!
Короткие юбки намного красивей,
Чем длинный и злющий Феклушин язык.

Но хватит! Я вытряхну дерзкую душу.
Пусть мой приговор будет тверд и суров:
Я вымажу бабку помадой и тушью,
А после прихлопну флаконом духов!

К оригинальности я рвался с юности,
Пленен помадами, шелками-юбочками.
Ах, экстра-девочки! Ох, чудо-бабы!
То сигареточки, то баобабы.

Картины Рубенса, клаксоны «форда»,
Три сивых мерина на дне фиорда.
Три пьяных мерина, две чайных ложки,
Старухи пылкие, как в марте кошки.

Глядят Горгонами, шипят гангренами,
Кто с микрофонами, кто с мигрофенами.
Но мчусь я в сторону, где челок трасса,
Расул Гамзатов кричит мне: «Асса!»

«Шуми!» — басит он. И я шумлю.
«Люби!» — кричит он. И я люблю.
Мотоциклисточки, чувихи в брючках,
Мне в руку лижутся и в авторучку.

Но я избалован и двадцать первую
Согну в параболу, швырну в гиперболу.

Я был в соборах, плевал на фрески,
Смотрел к монашкам за занавески.
Стоят и молятся, вздыхал печально я,
А сущность женщины — горизонтальная!

Гоген, Растрелли, турбин аккорды…
И вновь три мерина на дне фиорда.
Три пьяных тени, сирень в бреду.
Чернила в пене… Перо в поту…

Чего хочу я? О чем пишу?
Вот если выясню — тогда скажу!

В день, когда сравнялось мне
Восемнадцать лет,
Я решительно ему
Отвечала: «Нет!»

А когда сравнялось мне
Ровно сорок два,
Я сама его нашла
И сказала: «Да!»

Но сказал он: «Не спеши
Сердце отдавать.
Лучше стать еще взрослей,
Лучше подождать.

Ранний брак — опасный брак».
Милый, как он прав!
В шестьдесят приду к нему,
Совершенной став.

Шестьдесят — почти совсем
Взрослые года.
Ах, как счастлив будет он,
Лишь скажу я: «Да!»

Я разный — черный, белый и зеленый,
Я червь и бог, былинка и Казбек.
Я — женоненавистный и влюбленный,
Я — вздорно-нежно-грубый человек.

Постичь себя я день и ночь пытаюсь
И то смеюсь, то вовсе не смеюсь.
Я сам собой до дрожи восхищаюсь
И сам себя по вечерам боюсь.

Я — высшая и низшая оценка.
Я то брюнет, то дымчатый блондин.
Я сам себе порой не Евтушенко
И даже маме иногда не сын.

Борясь за славу всюду и всегда,
Я дорасти до классиков стараюсь.
И все тянусь, все время удлиняюсь,
Да только все куда-то не туда.

В стихах моих есть и гриб, и капуста,
Есть бабы, частушки и плуг в борозде.
А мне говорят: — Ну, а где же искусство? —
А мне говорят: — А поэзия где?

Поэзия где? А поди угадай-ка,
Но я ее выжму, в кадушке найду.
Возьму-ка я в руки сейчас балалайку
И, плачьте не плачьте, от вас не уйду!

Я милке принес из-под Вологды кошку,
Мол, нет чернобурки. Иду налегке.
А милка моя осерчала немножко
И хвать этой кошкой меня по щеке.

Зазноба моя полновата немножко,
Разносит ее, что ни день, за троих.
Одни говорят — от блинов и картошки,
Другие, что это от книжек моих.

А мне наплевать, что соседи болтают,
Грызет же меня только дума одна:
Не все еще в мире про Бокова знают,
Для славы мне что-то еще не хватает,
И вот непонятно, какого рожна?!

Возможно, чтоб спеть мне и ярко и пылко,
Пусть кто-нибудь свистнет меня по затылку,
Тогда, вероятно, от тумаков
Я мигом прославлюсь на много веков.

А если не выйдет, а если беда,
А если окажется все ерунда,
Тогда вы мне тресните по ягодицам!
Вот это уж точно, что мне пригодится.

Машинный грохот — это рай.
Я высшей радости не знаю.
Ревел под окнами трамвай,
Теперь хоть ляг и умирай:
Убрали. Нет того трамвая!

С какой я нежностью внимал
Трубе, что в ванне завывала!
Но слесарь где-то постучал
И словно в душу наплевал —
Шабаш! Не воет. Замолчала!