Павел Коган - Гроза

Я привык к моралям вечным.
Вы болтаете сегодня
о строительстве, конечно,
об эпохе и о том, что
оторвался я, отстал и…
А скажите — вы ни разу
яблоки не воровали?
Вы швырялися камнями,
падали, орали песни,
матерились так, что жутко,
и орали: «Колька, тресни!»?
Вы купались ли в апреле,
вы любили ль ночью звезды,
синий дым, снежок, и галок,
и морозный крепкий воздух?
А когда вы стали старше,
вы девчонок целовали?
Или это не влезает
в ваши нудные морали?
Сколько знаете вы ночек,
что вы дома не проспали,
сколько девушек любили,
сколько песен вы слыхали?
Вы умеете, коль надо,
двинуть с розмаху по роже?
Вы умеете ли плакать?
Вы читали ли Сережу?

Чуть смущаясь:
«Не просили»,
Легок, ловок и лукав,
Так летел он, бело-синий,
И ложился на рукав.
Вечер стар,
Но гримирован он
Радостным и молодым.
Я взглянул и зачарованно:
«Это ж песни,
Это ж дым».
Мимо, тонок и на цыпочках,
Ветер шел и увидал:
Незаметно кто-то выпачкал
Облаками эту даль…
Ветер был такой изысканный,
Ну почти как тот жираф.
В это время очень искренно
Мне казалось, что жара…
И когда я вспомнил все-таки,
Что мороз, а не теплынь,
Я увидел — в легкой лодке
Легкий вальс над миром плыл.
И домой.
А мама: «Ад теперь».
Я ж подумал в полусне:
«Очень, очень, очень рад тебе,
Дорогой мой первый снег».

Ну как же это мне сказать,
Когда звенит трамвай,
И первая звенит гроза,
И первая трава,
И на бульварах ребятня,
И синий ветер сел
На лавочку,
И у меня
На сердце карусель,
И мне до черта хорошо,
Свободно и легко,
И если б можно,
Я б ушел
Ужасно далеко.
Ну как же это мне сказать,
Когда не хватит слов,
Когда звенят твои глаза,
Как запах детских снов,
Когда я знаю все равно —
Все то, что я скажу,
Тебе известно так давно,
И я не разбужу
Того, что крепко, крепко спит,
Но не моя ж вина,
Что за окном моим кипит
Зеленая весна.
Но все равно такой порой,
Когда горит закат,
Когда проходят надо мной
Большие облака,
Я все равно скажу тебе
Про дым,
Про облака,
Про смену радостей и бед,
Про солнце,
Про закат,
Про то, что, эти дни любя,
Дожди не очень льют,
Что я хорошую тебя
До одури люблю.

Нынче окна
невозможно синие,
просто невозможная
шальная синь.
Удивляются деревья в инее,
что луну никто не снес в Торгсин.
До того она сегодня золотистая,
до того веселым золотом горит,
что стихи выходят неказистые
и куда-то к черту убегает ритм…

Ты помнишь, конечно, все:
И моря зовущий плеск,
И радость, которую ты
Мог ощупать руками.
Была огромная ночь,
И звезды летели к земле,
И звезды казались тогда
Веселыми светляками.
Ты помнишь, конечно, все:
И как тебя обдувал
Ветер, который знал
Столько дорог и песен,
Ты помнишь, как он звенел,
Этот шальной простор,
И как ты терял свой вес
(Тебе казалось, ты таешь).
Была огромная ночь
И полукружье гор.
В небе плыла луна,
Большая и золотая.
Ты помнишь, конечно, все.
В комнате синяя тишь.
По комнате бродят тени,
Ломкие как надежды…

У земли весенняя обнова,
только мне идти по ноябрю.
Кто меня полюбит горевого,
я тому туманы подарю.
Я тому отдам чужие страны
и в морях далеких корабли,
я тому скажу, шальной и странный,
то, что никому не говорил.
Я тому отдам мои тревоги,
легкие неясные мечты,
дальние зовущие дороги,
грустные апрельские цветы…

Я, наверно, родился поздно
Или рано.
Мне — не понять.
Эти слишком домашние звезды
Не тревожат меня, не манят.
Не разбить им и не нарушить
Надоевшей своей синевой,
Устоявшийся на равнодушии,
Утомительный мой покой.
Отмахнусь.
На простор. На улицу.
Что же делать —
Гостить так гостить.
Надо быть молодцом,
Не сутулиться,
Не печалиться, не грустить.
Шутки, что ли? Ну что же, вроде них.
Только кто мне расскажет про то,
Как мне быть без друзей и родины
Перед этою пустотой?
Губы дрогнут. Но, крепко сжавши их,
Я нагнуся, шагну, засвищу.
От тоски, от обиды, от ржавчины
Чуть-чуть голову опущу.
И пойду, чтоб вдыхать этот воздух,
Чтоб метаться и тосковать.
Я, наверно, родился поздно
Или рано. Мне не понять.

Быть может, мы с тобой груб ы .
Быть может, это детский пыл…
Я понимал — нельзя забыть,
И, видишь, все-таки забыл.
Но слов презрительных чуть-чуть,
Но зло закушенной губы,
Как ни твердил себе — «забудь!»,
Как видишь, я не смог забыть.

И немножко жутко,
И немножко странно,
Что казалось шуткой,
Оказалось раной.
Что казалось раной,
Оказалось шуткой…
И немножко странно,
И немножко жутко.

Подымем по чарочке,
Улыбнемся весело
(«Весело ли, милый мой,
Взаправду ли весел?»).
Не надо, не спрашивай,
Монах ли,
Повеса ли,
В кровати умру
Или меня повесят.
Чубарики-чубчики,
Дальняя дорога,
Песенка по лесенке
До порога.
За порогом звонкая
Полночь-темь.
Улыбнешься тонко —
«Полноте!».
Ветер ходит долами,
Наливай!
Что же мне, веселому,
Горевать…
Только полночь в инее,
Окно раскрой…
Только листья падают, кружа.
Если я умру этой синей порой,
Ты меня
пойдешь провожать?

Капитан непостроенных бригов,
атаман несозданных вольниц,
это я говорю — довольно!
Без истерик. Подпишем приговор.
Ваша сила! О чем тут спорить.
Без истерик! Без ставок на удаль.
Я не Ксеркс, я не выпорю море
и стрелять без толку не буду.
Представитель другого племени,
злыми днями в бездельники меченный,
я умею от поры до времени
расправлять по-мужскому плечи.

Косым,
стремительным углом
И ветром, режущим глаза,
Переломившейся ветлой
на землю падала гроза.
И, громом возвестив весну,
Она звенела по траве,
С размаху вышибая дверь
В стремительность и крутизну.
И вниз.
К обрыву.
Под уклон.
К воде.
К беседке из надежд,
Где столько вымокло одежд,
Надежд и песен утекло.
Далеко,
может быть, в края,
Где девушка живет моя.
Но, сосен мирные ряды
Высокой силой раскачав,
Вдруг задохнулась
и в кусты
Упала выводком галчат.
И люди вышли из квартир,
Устало высохла трава.
И снова тишь.
И снова мир,
Как равнодушье, как овал.