Вероника Тушнова - За это можно все отдать

Здесь ветер траву теребит
и сыростью тянет из леса.
А жаворонок твердит
все то же, что с детства известно.

Что песен пора коротка,
что лес уже рдеет рябиной,
что скоро уйдет в облака
курлычащий клин журавлиный.

Нет, это не песен печаль
так сердце мое взволновала…
Но вот прояснилось, и даль
прозрачной и четкою стала.

Стремителен бег колеса,
расстались мы с зарослью темной,
и радуги свет родился
внезапно из тучи огромной.

Он, тьму победивший в бою,
стоит триумфальною аркой,
а я все на донник смотрю —
какой золотой он и яркий.

Не поле, а праздничный стол,
пчелиными яствами полон.
И воздух медовый тяжел,
лениво струится над полем.

Все тропы сбежались сюда,
все щедрость земли увенчала:
свет мысли, упорство труда,
нелегкие годы начала.

Теперь вспоминаю, как сон,
те встречи с богинею жатвы:
залатанный комбинезон,
травинки в косе рыжеватой,

В ребяческих пальцах – тетрадь,
загар на обветренной коже.
Работы – гора! Не поднять,
не сдвинуть… А сдвинулась все же!

А плечи так были узки,
так ношею тяжкой прижаты…
С тех пор все поля – должники
доброй богини жатвы.

Туч взъерошенные перья.
Плотный воздух сыр и сер.
Снег, истыканный капелью,
по обочинам осел.
И упорный ветер с юга,
на реке дробящий льды,
входит медленно и туго
в прочерневшие сады.
Он охрипшей грудью дышит,
он проходит напролом,
по гремящей жестью крыше
тяжко хлопает крылом.
И кипит волна крутая
с каждой ночью тяжелей,
сок тягучий нагнетая
в сердцевины тополей.
Третьи сутки дует ветер,
третьи сутки стонут льды,
третьи сутки в целом свете
ни просвета, ни звезды.
Краю нет тоске несносной.
Третьи сутки в сердце мрак…
Может быть, и в жизни весны
наступают тоже так?

Вот это и есть настоящее, да?
Вот эта тоска, темнота и вода,
бегущая с крыш по ста желобам,
спросонок бормочущая в канавах,
где скорчившись спят нерожденные травы,
где хлюпает глина со льдом пополам.
Весна по проселкам и городам
проходит, тяжелые слезы роняя…
Тоска, подступающая к губам,
тебя никому, ни за что не отдам,
на самое светлое не променяю.
Лежи до поры нерастаявшим льдом.
Я помню,
я знаю,
что будет потом!

Еще недавно сосны гнуло,
скрипели ржавые стволы,
над головой с округлым гулом
катились хвойные валы,
и вдруг спокойствие…
Легка
рука смирившегося ветра.
Крутые, налитые светом,
встают в полнеба облака.
Раздувшиеся паруса,
земля, готовая к отплытью…
Невероятные событья,
немыслимые чудеса!
Но вот опять
темно, туманно,
и к ночи дождик обложной…
Нрав у весны непостоянный,
да и к чему ей быть иной?
Она, как школьница-подросток,
сейчас поет,
сейчас грустна…
Приноровиться к ней непросто,
но ведь она – весна!
Весна!
Мы не деревья и не птицы,
не счесть людских забот и дел,
но как похорошели лица,
как взгляд у всех помолодел.
С весною опустели зданья,
и стала улица тесна…
Всем враз назначила свиданье
непостоянная весна!

Бомбою фашистской искалечен,
дом стоит над морем, на юру.
Все выносят каменные плечи —
дождь и холод, ветер и жару.

А вокруг него – остатки сада:
пни черешен, кустики лозы…
Здесь в камнях испуганное стадо
пряталось недавно от грозы.

И разлукой близкой опечалены,
попрощаться в тлене и пыли,
в солнцем раскаленные развалины
нежные влюбленные пришли.

Крымское безоблачное лето,
знойная закатная пора…
И – когда судить по дате – это
было не позднее, чем вчера.

Девушка, наверно, в белом платье,
в холодке сидела под стеной…
Как недавно здесь гостило счастье
и опять не встретилось со мной!

И чего мы тревожимся, плачем и спорим,
о любимых грустим до того, что невмочь.
Большеглазые добрые звезды над морем,
шелковистая гладь упирается в ночь.
Спят прогретые за день сутулые скалы,
спит распластанный берег, безлюден и тих…
Если ты тишины и покоя искала,
вот они! Только нет, ты искала не их.

Спят деревья, мои бессловесные братья.
Их зеленые руки нежны и легки.
До чего мне сейчас не хватает пожатья
человеческой, сильной, горячей руки!

Слабеют выхлопы движка,
тускнеет свет…
Погас.
И ночь, бездонно глубока,
обрушилась на нас.
Под раскаленным пеплом звезд
деревья встали в полный рост,
слышнее стало, как ворчит
нагретый гравий под ногой,
и море,
светлое, как щит,
над бухтой выгнулось дугой.
А мы все шли,
в руке рука,
вдоль низких стен из плитняка,
вдоль темных маленьких домов,
где спят давно наверняка.
Сквозь пустыри
и сквозь сады,
где пыльный виноград вился,
мы шли, молчание неся,
как чашу, полную воды.
Мы шли не глядя,
наугад,
и было так легко идти,
еще не зная, что назад
уже отрезаны пути.

У мокрых камней выгибает волна
литую покатую спину.
Над черным хребтом Карадага
луна
истаяла наполовину.
Срываются звезды
с десятков орбит,
их росчерк мгновенен и светел.
Тревогу,
тревогу,
тревогу трубит
в ущельях полуночный ветер.
Пока фосфорящийся след не потух,
желанье
шепчу я поспешно.
Одно неизменное.
Места для двух
не стало в душе моей грешной.
К осеннему небу
прикован мой взгляд,
авось я судьбу переспорю!
…А звезды летят,
и летят,
и летят,
и падают в Черное море.

Твои глаза… Опять… Опять…
Мне сердца стук
мешает спать.
Не знаю – явь то или бред,
не знаю – был ты или нет,
не вспомнить мне
и не понять!
Твои глаза… Опять… Опять…
Волос невысохшая прядь,
соленая прохлада рук,
беззвучный ливень звезд…
Ты помнишь, как скатилась вдруг
одна из них
на пыльный мост?
Ты помнишь?
Ты не позабыл
вчерашней встречи
краткий час?
Теперь я знаю – это был
подарок свадебный для нас!
Ах, все ли ты сумел понять?
Твои глаза… Опять… Опять…
Дыханье обрывается…
Поднять не в силах век…
Так счастье начинается
последнее
навек!