Линор Горалик - Подсекай, Петруша

Вся столица сияла, сияла да толковала,

как Маруся над лесом летала да токовала.

Вся станица слушала, слушала да кивала,

как Маруся певала:

Да, допускаю, что будущее тревожно,

но войско Твоё отважно.

Из того, что нужно, многое невозможно

и потому неважно.

Всё, что от Бога, страшно.

Всё, что от мамы, ложно.

Всё остальное, в целом, совсем несложно:

Смерть непреложна,

Истина неизбежна.

У Маруси два пулевых, одно ножевое.

Немцы её того — а она живая.

Некуда податься.

По вечерам

они собираются на Чистых прудах

у глухой стены.

Сначала для вида перетирают о чём-нибудь:

всё болит;

жара;

неусыпное око Начальства.

Их всё прибывает и прибывает.

Понемногу они облепляют стену.

Напирают, толкаются, силятся оттеснить друг друга,

садятся на корточки

или, наоборот, встают на носки,

чтобы умоститься

втиснуться

среди миллионов и миллиардов

распластаться

прижаться к стене ухом

плотнее

ещё плотнее

и стоять так часами

слушать

как на той стороне

живые

топчутся и покашливают

поджидая друг друга

у глухой стены

на Чистых прудах.

Если за молоком или так, в поношенном до ларёчка,

можно встретить девочку — восемь пасочек, два совочка, –

у подъезда, у самого у крылечка.

Тело у неё щуплое, голова пустая.

Вся она, словно смерть, любимая,

словно смерть, простая, –

и коса, и коса густая.

Вот она выбирает пасочку и идёт ко мне осторожно,

так берёт документики, будто это важно.

Фотография, биография, биопсия, копия.

Это я, девочка, это я.

Голова у меня пустая,

совесть чистая,

ты моя.

Оля болеет, Лёля её врачует.

Оля встаёт и ходит, Лёля ног под собой не чует.

Лёля в Оле души не чает,

Оля Лёлю не замечает.

Оля кончает, Лёля её качает.

Никогда не ест, ничего не спит, не отворачивается.

День и ночь у Оли в правом виске ворочается.

Учит Олю работать училкою христаради.

Держит её ум во аде.

Смерть, возвратившись с кладбища,

не проходит на кухню ужинать,

а прямо в ботинках валится на кровать

и быстро, обессиленно засыпает.

Ты задерживаешь вилку в воздухе.

Нужно пять-шесть секунд, чтобы приступ раздражения

отступил перед аппетитом, –

как по утрам, когда она наваливается сверху

и начинает елозить

и целоваться.

Через час душа откладывает карандаш и просит воды,

просит тело зажечь торшер, чтобы ей не мыкаться в темноте,

просит дать поспать, но не спит, смотрит на взвесь в воде,

на себя в кольце подступающей темноты.

Через два часа душа заканчивает перечислять имена,

говорит: "Ну-ну",

просит тело открыть окно,

тело шепчет: "Но…",

но душа не слышит, — встаёт, кладёт карандаш,

надевает ботинки и патронташ

и идёт к столу. Ей уготован ужин.

Тело молча стоит над ней, пока она умывает руки,

собирает в папку листки, забывает знаки,

символы, карандаш, торшер, сыновей и жён.

Через три часа душа допивает кровь, заедает телом,

надевает пальто и идёт к порожку,

где они, наконец, расстаются с телом

и неловко присаживаются

на дорожку.

Тело всё сидит, а она уже у калитки, в самом конце дорожки.

— Что ты можешь мне сказать? — говорит.

— Не могу — болит. Не могу — болит.

— А чего же ты не говоришь? — говорит.

— Не могу — болит. Не могу — болит.

Камень удерживает бумагу, ножницы вырезают из неё подпись и печать.

Осталось совсем чуть-чуть.

Камень думает: "Ну какой из меня медбрат?

Надо было поступать на мехмат.

Вот опять меня начинает тошнить и качать.

С этим делом пора кончать".

Ножницы думают: "Господи, как я курить хочу!

Зашивать оставлю другому врачу.

Вот же бабы — ложатся под любую печать,

как будто не им потом отвечать".

Бумага думает, что осталось совсем чуть-чуть,

и старается

не кричать.

В хирургическом пациенты орут, как резаные.

На больничном дворе среди чахлых розанов

собачка ежедневно проделывает трюк:

ест из рук

много разного,

от чёрствой горбушки до диетического творожка.

Собачку все кормят.

Она гордо ходит

по квадратам клумб, как своевольная пешка.

Подвывает воплям, когда оказывается у окошка.

В глазном отделении зрячие играют в шашки,

"Слышь, — говорят, — кошка".

И такое скажешь себе из собственной немоты,

что душа как выскочит, как пошатнётся в вере, –

словно рядом визжат: "Изыди!" — а ты

мечешься, не находишь двери.

И от ужаса всё встаёт в положенные пазы,

но молчит от боли.

Так ребёнок падает под образа,

потому что толкнули.

Яблони зачервоточили,

у мамы вены к весне истончали.

Возле райкома партии в Кутаиси

дети катаются на "мерседесе",

церковь разваливается во всей красе,

самолёт на Москву шкандыбает по полосе.

Ну и оставайтесь с жёнами и сыновьями

между Джвари и Гурджаани,

с церковью, где маму крестили,

с роддомом, где папу к ней не пущали.

Мы и получше пивали хмели.

Едали мы ваши сунели.

Подумаешь. И не таких джуджалари.

Как умирают пятого числа?

Как умирают третьего числа?

Как умирают в первый понедельник?

Лежат и думают: "Сегодня все музеи

закрыты — санитарный день.

Всё неживое чает очищенья,

и чучела спокойней смотрят в вечность,

когда стряхнули месячную пыль."

Как умирают ближе к четырём –

в детсадовский рабочий полдник?

А ближе к новостям? А в шесть секунд

десятого? А в пять секунд? А в три?

А вот сейчас?

Какие ж надо святцы, чтоб никого из нас не упустить.

Там красное в овраге, не смотри.

Оно ещё, а мы хотим в четыре,

И в пять, и в шесть — гостей или в кино.

Мы слышали его, когда оно.

Мы слышали — скулило и визжало, кричало:

"Суки, суки, суки, суки!!!"

Зачем ты смотришь? Я же не смотрю.

У Вонг Кар-Вая женщины в цвету

и у оврага ивы и орешник.

И под ногтями красно от малины,

и голос сорван — видимо, во сне.

…Оно пока что кажется знакомым,

но дай ему часок-другой.

Нет, за пять лет для нас мало что изменится.

Через пять лет для нас мало что изменится и за восемь.

Через восемь для нас и за десять изменится не очень многое.

Через десять лет им будет по пять, некоторым — по восемь.

Они будут думать, что за год всё изменится до неузнаваемости.

Ещё через пять — что всё, возможно, здорово изменится через пару лет.