Владимир Высоцкий - Я дышу, и значит – я люблю

Я вам мозги не пудрю —
Уже не тот завод:
В меня стрелял поутру
Из ружей целый взвод.
За что мне эта злая,
Нелепая стезя —
Не то чтобы не знаю, —
Рассказывать нельзя.

Мой командир меня почти что спас,
Но кто-то на расстреле настоял…
И взвод отлично выполнил приказ, —
Но был один, который не стрелял.

Судьба моя лихая
Давно наперекос:
Однажды языка я
Добыл, да не донес, —
И особист Суэтин,
Неутомимый наш,
Еще тогда приметил
И взял на карандаш.

Он выволок на свет и приволок
Подколотый, подшитый материал…
Никто поделать ничего не смог.
Нет – смог один, который не стрелял.

Рука упала в пропасть
С дурацким криком «Пли!» —
И залп мне выдал пропуск
В ту сторону земли.
Но слышу: «Жив, зараза, —
Тащите в медсанбат.
Расстреливать два раза
Уставы не велят».

А врач потом все цокал языком
И, удивляясь, пули удалял, —
А я в бреду беседовал тайком
С тем пареньком, который не стрелял.

Я раны, как собака, —
Лизал, а не лечил;
В госпиталях, однако, —
В большом почете был.
Ходил в меня влюбленный
Весь слабый женский пол:
«Эй ты, недостреленный,
Давай-ка на укол!»

Наш батальон геройствовал в Крыму,
И я туда глюкозу посылал —
Чтоб было слаще воевать ему,
Кому? Тому, который не стрелял.

Я пил чаек из блюдца,
Со спиртиком бывал…
Мне не пришлось загнуться,
И я довоевал.
В свой полк определили, —
«Воюй! – сказал комбат. —
А что недострелили —
Так я не виноват».

Я очень рад был – но, присев у пня,
Я выл белугой и судьбину клял:
Немецкий снайпер дострелил меня, —
Убив того, который не стрелял.

Сам виноват – и слезы лью,
и охаю:
Попал в чужую колею
глубокую.
Я цели намечал свои
на выбор сам —
А вот теперь из колеи
не выбраться.

Крутые скользкие края
Имеет эта колея.

Я кляну проложивших ее —
Скоро лопнет терпенье мое —
И склоняю, как школьник плохой
Колею, в колее, с колеей…

Но почему неймется мне —
нахальный я, —
Условья, в общем, в колее
нормальные:
Никто не стукнет, не притрет —
не жалуйся, —
Желаешь двигаться вперед —
пожалуйста!

Отказа нет в еде-питье
В уютной этой колее —

И я живо себя убедил
Не один я в нее угодил, —
Так держать – колесо в колесе! —
И доеду туда, куда все.

Вот кто-то крикнул сам не свой:
«А ну пусти!» —
И начал спорить с колеей
по глупости.
Он в споре сжег запас до дна
тепла души —
И полетели клапана
и вкладыши.

Но покорежил он края —
И шире стала колея.

Вдруг его обрывается след…
Чудака оттащили в кювет,
Чтоб не мог он нам, задним, мешать
По чужой колее проезжать

Вот и ко мне пришла беда —
стартер заел, —
Теперь уж это не езда,
а ерзанье.
И надо б выйти, подтолкнуть —
но прыти нет, —
Авось подъедет кто-нибудь
и вытянет.

Напрасно жду подмоги я —
Чужая эта колея.

Расплеваться бы глиной и ржой
С колеей этой самой – чужой, —
Тем, что я ее сам углубил,
Я у задних надежду убил.

Прошиб меня холодный пот
до косточки,
И я прошелся чуть вперед
по досточке, —
Гляжу – размыли край ручьи
весенние,
Там выезд есть из колеи —
спасение!

Я грязью из-под шин плюю
В чужую эту колею.

Эй вы, задние, делай как я!
Это значит – не надо за мной,
Колея эта – только моя,
Выбирайтесь своей колеей!

Я при жизни был рослым и стройным,
Не боялся ни слова, ни пули
И в привычные рамки не лез, —
Но с тех пор, как считаюсь покойным,
Охромили меня и согнули,
К пьедесталу прибив «Ахиллес».

Не стряхнуть мне гранитного мяса
И не вытащить из постамента
Ахиллесову эту пяту,
И железные ребра каркаса
Мертво схвачены слоем цемента, —
Только судороги по хребту.

Я хвалился косою саженью —
Нате смерьте! —
Я не знал, что подвергнусь суженью
После смерти, —
Но в обычные рамки я всажен —
На спор вбили,
А косую неровную сажень —
Распрямили.

И с меня, когда взял я да умер,
Живо маску посмертную сняли
Расторопные члены семьи, —

И не знаю, кто их надоумил, —
Только с гипса вчистую стесали
Азиатские скулы мои.

Мне такое не мнилось, не снилось,
И считал я, что мне не грозило
Оказаться всех мертвых мертвей, —
Но поверхность на слепке лоснилась,
И могильною скукой сквозило
Из беззубой улыбки моей.

Я при жизни не клал тем, кто хищный,
В пасти палец,
Подходившие с меркой обычной —
Опасались, —
Но по снятии маски посмертной —
Тут же в ванной —
Гробовщик подошел ко мне с меркой
Деревянной…

А потом, по прошествии года, —
Как венец моего исправленья —
Крепко сбитый литой монумент
При огромном скопленье народа
Открывали под бодрое пенье, —
Под мое – с намагниченных лент.

Тишина надо мной раскололась —
Из динамиков хлынули звуки,
С крыш ударил направленный свет, —
Мой отчаяньем сорванный голос
Современные средства науки
Превратили в приятный фальцет.

Я немел, в покрывало упрятан, —
Все там будем! —
Я орал в то же время кастратом
В уши людям.
Саван сдернули – как я обужен, —
Нате смерьте! —
Неужели такой я вам нужен
После смерти?!

Командора шаги злы и гулки.
Я решил: как во времени оном —
Не пройтись ли, по плитам звеня? —
И шарахнулись толпы в проулки,
Когда вырвал я ногу со стоном
И осыпались камни с меня.

Накренился я – гол, безобразен, —
Но и падая – вылез из кожи,
Дотянулся железной клюкой, —
И, когда уже грохнулся наземь,
Из разодранных рупоров все же
Прохрипел я похоже: «Живой!»

И паденье меня и согнуло,
И сломало,
Но торчат мои острые скулы
Из металла!
Не сумел я, как было угодно —
Шито-крыто.
Я, напротив, – ушел всенародно
Из гранита.

– Ой, Вань, гляди, какие клоуны!
Рот – хоть завязочки пришей…
Ой, до чего, Вань, размалеваны,
И голос – как у алкашей!

А тот похож – нет, правда, Вань, —
На шурина – такая ж пьянь.
Ну нет, ты глянь, нет-нет, ты глянь, —
Я – вправду, Вань!

– Послушай, Зин, не трогай шурина:
Какой ни есть, а он – родня, —
Сама намазана, прокурена —
Гляди, дождешься у меня!