Иван Федулов - Диалоги у картин

увидеть в блике ледяном

земли пустой мироточенье

под лёгким ангела крылом,

где мхи щедры для осязанья

а холмы, близят небеса,

чтоб осмелевшие леса

своё почуяли призванье

и потянулись выше стать,

как, верно, мы должны желать.

Стихиям чуждым – волнорезы

заборы крохотных держав

и кровель рыжее железо,

и небо, пьяное от трав.

В поры полуденного зноя,

пусть, мало тени от сосны,

но всё блистательно-живое,

но, равно все, одарены

талантом радоваться дням

и сеновала простыням,

и разрешенью, до росы,

крутить песочные часы.

Он не иллюзии питает

средь безнадёги русских стуж,

а кисти белые бросает

на разобщённость наших душ…

И старой кладки виадуки

через разрывы берегов

любви протягивают руки

сердцам, не знающим оков.

Как покаянному псалму

мосты доверчивы ему!

И не лес, и не пруд,

и не заводь реки,

лазуритовых руд

самоцветы легки,

где усталым очам

всё туман и туман,

одиноким кострам –

утешенья обман…

Дерева, дерева

тихим светом горят

и плывут острова

золотые Плеяд,

этой гладью дыша,

в голубой глубине,

чья-то кисть, как душа,

отвечает волне.

Светлее неба полог сонный,

где луч, рассеянно багров,

увидит берег наклонённый

над колыбелями ручьёв.

Луна в туманные постели

опустит инеем рассвет

и тишину пошлёт Завет,

которой мы осиротели

вчера ли, годы ли назад,

где детства выбыл адресат.

На первоснежной акварели,

апофеозом простоты

палат уездных цитадели

и берега без суеты.

Вдали безжалостной столицы,

неонов, чуждых тишины,

смотреть божественные сны,

чинить прорехи на теплице

и плюнуть всем Аустерлицам

деленья… кресел и казны.

Торжок, как болеутоленье…

Мне, вдруг, почудился в тебе

блаженный ритм непротивленья

славянства мирного судьбе,

где ночь нашёптывает сказки,

а, день, исполнен куполов

и звониц, что чаруют краски

залётной редкости жрецов.

Ещё не слышен бич пастуший,

но, уж, заметны берега,

где я в плену прекраснодуший

терплю азартов жемчуга

и снасть, и кисть, что ближе нам,

где лодки грезятся волнам.

По небесам, как будто, рано

для утра с жаждою кистей

там, где прибрежные туманы

глядятся в зеркало дождей,

где топь и тишь, а термосок

хранит живительный дымок

из дома, где, ещё чисты,

ждут акварельные листы.

Часовню греет память лета,

старик, морозом обнажён,

там, где, снега, как форма света

сопоставления времён

веков и звонкой детворы,

что зимы наши напролёт

терзают валенками лёд

и мчатся с саночной горы.

Дай им, Господь,

не старить сердца

или в рисунках мастеров

сберечь единственное детство

от жизни мелких катастроф.

Ему кричали: – Нужен третий!

Вон, тут, левее, до колен!

И, разве, есть цена на свете

за этот галлюциноген,

который вытянул народы

из городов с их барахлом

и пенит запахи природы

своим чарующим теплом!

Из нас бы каждый, заголясь,

рванулся берегом налево!

Да, где уха, и «грязь – не грязь»,

и закусить – не надо хлеба,

но, у художника, контракт…

Развёл руками виновато

и мы любуемся закатом

его надежды на… антракт.

Вот он – наш вечный неуют,

как «Чайка» по диагонали -

На дальнем берегу – поют,

а, здесь, стреляются в финале.

Пуста Обломова кровать,

но тщетны муки вольнодума

без жажды души врачевать,

осатаневшие от шума.

И, пусть, свою – не навсегда,

до первой пропасти продажи…

Мелькнёт цена на вернисаже

и новый лист на грани льда,

где надлежит искать забвенья

и, быстро, вопреки себе,

писать предел уединенья

тропой забытого селенья,

как путь к неизбранной судьбе.

Мы, Бога спешные этюды,

торгуем вечности тепло,

где, даже если не светло,

нисходят ангелы, покуда

добру склоняется чело.

Где абрикосовые лета

и зимы белого руна

волною пурпурного света,

в туники лёгкие одета,

вдруг возвращается весна

согреть вазонные шкатулки

и бирюзу на мостовой

для приглашения к прогулке

между лучами и листвой,

для слов банальных и нежнейших

из поэтических вершин

между неспешностью мудрейших

и нетерпением машин.

За бездной века – витражи,

дороги стиснули кварталы…

Пустите их на этажи!

Им на земле пространства мало!

И анфиладою «Купи!»

терзает мир простолюдина

Её Величество – Машина

с приматом мелким на цепи.

Уже и градусник вскипает,

и на асфальтах – пузыри,

но полог лёгкий примиряет

с его неслышимым – «Замри…»

и мы, в ленивом антураже,

воображая паруса,

плывём… искать на вернисаже

свои билеты в небеса.

Как спринтера пространство сжато.

Тореро! Схимник!! Лицедей!!!

Волшебник белого квадрата

и пары беличьих кистей,

где мириады полуцвета,

полупрозрачнейшего суть,

и удивлённая планета

ему позирует чуть-чуть.

Ах, вот в чем делу закорючка –

старинный аглицкий пенал!

Когда бы мне такие штучки,

я б тоже лихо рисовал!

Ну, может, колером пожиже,

или по фотке «на крайняк»

Peto! Дружище! Подскажи же!

Как это… левой… можно так?

Мне, что-то, всё не по душе,

я… правой… пробовал уже.

Удивлены дома и лужи

капризу синего стекла

и, только тем, кому он нужен,

не разглядеть, что жизнь светла…

И, тем печальнее, что лист

проезжий выкупил артист.

Кому – винцо,

кому – вино в бокалы,

но согревают равно нас, порой,

и дивных женщин дивные вокалы,

и променад заснеженный домой.

И, значит, всё

устроено как должно,

пока мы вправе,

просто жизнь любя,

уверовать, хотя бы осторожно,

в полезность невеликого себя.

Чудное настроение!

Город – весной бесстыж.

Солнечное смятение

гонит одежды с крыш,

будто смолой в кадиле

улиц дымят холсты

там, где автомобили

жмурятся, как коты.

Всё глуше вопль архитектуры,

всё дальше время алтарей,

где белокурые Амуры

стремились нижних этажей,

где предков строгие портреты

смущали вольности девиц