Роман Гуселетов - Дорога наверняка

Шелест света поник перед мраком,

что несет в себе ночи секрет.

Я забуду, как надо держаться –

будто этого времени нет.

Поле ночи и поле отваги.

Говор света, молчание тьмы.

Я нигде – ни в словах, ни в бумаге,

не пытайся, меня не найти.

Ни однажды, ни снова и снова –

не пойду по прогорклой земле.

Звезды скинут дневные засовы,

обнажив души пленные мне –

в их заветренных воском оковах

не дотронутся кожей руки.

Я теперь, мама, лучше, чем новый.

На меня ты теперь посмотри!

Душе стало невольно и тесно.

Я ее перед сном застрелил.

Там сейчас бесконечная бездна –

что угодно туда положи.

Хочешь листья слысевшей березы,

хочешь стоны октябрьских птиц.

Корни полуприжившейся розы,

чьи цветки облетели уж вниз.

Но тяжелое только не складывай –

не поместится, как не клади.

Ни любви, ни засоленной радости

здесь не будет. Я их отпустил.

Ты не жги за мной в дерне проталины,

я, возможно, вернусь посмотреть

на таких Нас, которыми стали мы.

Так не хочется больше болеть.

Ты дождись, все, однажды, закончится.

Вздрогнем, словно с кошмарного сна.

В бездну, больно прогнав одиночество,

будет снова проситься душа.

Зовет до завтра,

пройтись с ней вечнодремным

путником.

Поет однажды,

но звуки никогда не станут снова

будними.

Их будет вечное

неисчислимое всеневесомое

пророчество.

Я стану млечная.

Я буду гнуть свое неверно

одиночество.

Мне не отвергнется.

И солнце станет умолять о

непрожжении.

А ночь, как девственница,

не улыбнется, когда будет

продолжение.

Я мальчик голенький,

Все неустанно повторяющий

невинное.

Я власть непомнящий,

через закон переступающий,

как глиняный.

И время медное,

как стон ударится внахлест

об облачное.

Подруга медленная,

только теперь узнала, что она –

заложница.

И дождь окаянный,

залил всю осень, и всю ночь

до памяти.

И сверхъотчаянный

теперь мой стон впитает все моря

и камни.

Я буду новыми

ходить шагами по земле

и воздуху.

А звезды сорваны.

Приказом одинокого гонца

и посохом.

Любовь и трон,

в котором каждый усидеть

стремится,

увидят сон.

Там белый лед на ярко-желтых отрывных страницах жизни –

болезнено искрится.

Здравствуй, бледноликая!

Уроненная с солнца

ты охраняешь дюжину теней,

что заполняют медленно пространство

между мыслями.

Ты ровномедленная.

Порой не видишь – открываются врата

в неверное.

Так, словно в четверть силы

чуть ударяются шаги о каменную грань

земли и тела.

В точности сейчас,

как в предыдущие слова врезаются мелодии

случайных голосов,

по ветру их не слышно.

И ты не слышишь.

Незнакомец,

увидев, что погасли звезды,

двинулся к тебе,

лишь на мгновенье замерев от нетерпенья.

О, бледноликая!

Теперь ты среди нас.

Минутою назад случайной гостьей

ходила по асфальту,

словно день.

Теперь ты серебристая печать,

что во вчерашний кратер провалилась.

О, Боже, как красиво

минуты разбиваются об отмель

вчерашних грез.

Как их осколки задевают мягкие сердца

твоих огней.

Как заклинание

не может справиться с нагой душой и разрывает

на слова жизнь, волю, чувства и любовь.

Жизнь, волю и любовь.

Любовь и волю.

Волю и любовь.

Любовь.

И волю.

Волю и

любовь.

Неспешащий в погоне

за единственным цветом

василькового утра

среди сотен раздетых.

Робкий день сломлен ночью

и покинут отвагой

одержавшего имя

перед времени шагом.

Его враг будет тонкой

незабвенной надеждой

возвращения эха,

пусть другим, полупрежним.

Страха большего в мире

не отыщешь, чем в знании,

что тебя заберет,

то, что спит в ожидании.

Отныне море – горизонт.

Поспи. И будет сон глубоким.

Поет дух ветра. Славит он

Бродяг под парусом широким.

Владенья эти посетив,

Ты запретил судьбе смеяться.

Секретных вод глоток отпив,

Ты перестал звезду бояться,

Что отражала твой покой

В реке унынья и неволи.

Ты не забрал печаль с собой.

Вдохнул мечту с приливом крови.

И радуйся, плыви, игрок

К тем берегам, что ищут боги.

А вдоль песка возьми виток ‑

Там океан ждет одинокий.

Когда же прекратится лишь

под утро

струиться свет

от вероломных фонарей.

Я расскажу тебе, родная, часть истории

о самом страшном среди множества зверей.

Однажды это было, может больше –

кто видит почерк в окаймлении огней.

Свернула девушка машину на обочину.

Закончив ход последовательности дней.

И синих крыл пробитые мембраны,

наевшись воздуха спикировали вниз.

Когда-то у него была одна Ты.

Теперь Тебя десятки единиц.

Глаза его застряли вечной новой,

перед исходом слов и торжества.

О, боже, как же дорого обходится

случайная жестокость.

Боже!

Длань

ложилась на глазницы.

Пустая длань

ложилась на глазницы.

На место выдавленных глаз

ложилась длань

от нежных ангелов бездействия.

И не могла уйти.

Спаси ее, спаси.

Порежь пальто из кашемира бурей

и растопи, до нити растопи

у берегов морей священного Меркурия…

В засохшем кабинете вечной тайны.

Где истина замерзла меж страниц,

пускал дым в нарисованные пальмы

судимый смертью, Судящий убийц.

Он видел, как холодные вставали

и болью брызгали на душу свой рассказ.

Но только, когда жизни угасали,

тогда, как сгинуть навсегда за раз.

И в этот день, привиделось тогда

наполненное болью откровение.

Секунда шесть, секунда – без конца

между обычных ядер звездное деление.

И лейтенанту трудно угадать,

кто среди выбывших навечно будет проклят.

С неверным говором, но знающим слова,

или испуганный, что будет недопонят.

А может улыбающийся для,

и, может, недоверчивый на осень.

Или же тот, которому броня

лишь пепел. Или же с неверным,

застывшим

бегом линий

лика невозможного.

Асфальт холодный застучал

по каблукам.

Кап-кап,

где неживая мысль подозрения

застыла среди сосен.

И как теперь ее узнать,

и в чашке утреннего кофе

за стойкой придорожного кафе

увидеть.

Теперь навечно та тайна будет прятаться

в тревоге ледяной земли,

и шелестящего пакета

под ней.

Звонящим солнцем в полудреме

сквозь стекло,

прольется песня.

Зовет воскреснуть, посмотреть в тетрадь –