Самуил Машанский - На склоне лет

Для всяк живущего начертан путь,
Свой крест, своя Голгофа,
И время, когда должен отдохнуть,
И оценить, как прожил, – хорошо иль плохо.
Хотелось бы оставить след,
Конечно же, хорошими делами,
И, завершив очередной десяток лет,
Быть незабытым всеми Вами.
Возможно, вспомнят имя Самуил,
Который баловал стихами,
Он жизнь восторженно любил,
И память о себе оставил.
Он обрусевший был еврей,
И верил – жизнь от Бога,
Мезуз касался у дверей,
В День Судный отправлялся в синагогу.
Не нажил Самуил достойный капитал,
Добра потомкам не оставил,
Он звезд волшебных с неба не хватал,
Зато Святую Землю полюбил и славил.

Последний мой приют —
казенное жилище,
здесь провожу остаток дней,
воспоминаний переваривая пищу,
пишу о жизни, прожитой своей.
В тумане детство золотое:
дом ветхий, глина да камыш,
а вдоль арыков, ровным строем,
шеренги тополей на страже крыш.
Мне мама жизнь подарила,
и в годы грозные войны
она меня лелеяла, холила
и сберегла от горя и беды.
С утра до ночи на работе —
трудилась мама за двоих,
отец погиб на фронте, —
остался в фотографиях моих.
Я рос один и, как хозяин,
по карточкам хлеб приносил,
из многочисленных заданий
следил, чтоб не кончался керосин,
гонял в арыках воду для полива,
чтоб не засох наш огород,
следил, чтоб питьевой воды хватило, —
не близко был тогда водопровод.
Я был свободным и счастливым:
когда хотел, – тогда гулял…
Военным мое детство было:
труд в раннем возрасте познал.
Далекий край, Киргизии столица,
рождением обязан вам,
хочу я Кыргызстану поклониться —
полвека с лишним прожил там.

Во Фрунзе был глубокий тыл,
но мы войною жили,
я эти годы не забыл,
они во мне – живые.
Мы на войне, как на войне,
«сражались» меж собой,
«бои» шли прямо во дворе,
на улице родной.
Мы воевали двор на двор,
метали камни, как гранаты,
и продолжался долгий спор,
чьи были лучшие «солдаты».
На чердаке из мебели старинной
я штаб себе соорудил
и там войной руководил,
итак, – до взятия Берлина.
Игрой любимой был футбол,
мяч кирзовый, набитый ватой,
до темноты… победный гол
нередко был двадцатый.
Зимой «снегурочки» – коньки
веревками крепились,
мы бегали наперегонки,
так целый день резвились.
Весною в горы (на бугры)
ходили рвать тюльпаны,
у безнадзорной детворы
свобода – на работе мамы. a7a

Так жили многие тогда
дворовые мальчишки:
стемнело – ужинать пора
да посидеть за книжкой.
Давно закончилась война,
но в памяти моей
родная горная страна,
картины прошлых дней.

Я во власти вольного ветра
на высоком стою берегу.
Мне открылись картины ретро,
не сказать о них не могу.
Вижу маму с медалью «Победа»,
заслужила награду в тылу,
фото старое Лондона-деда,
как шпион, угодил он в тюрьму.
Дед скончался в застенках тюремных,
без суда, – государство в долгу, —
избавляясь от граждан «неверных»,
в годы мирные, предвоенные,
власть искала «врагов» в тылу.
Мой отец погиб в сорок третьем, —
беспризорным рос, как трава.
Мне никто до сих пор не ответил,
где же правда в той жизни была?

Дождик моросит уныло,
ветер песенку поет:
«Прожил ты свой век счастливо,
может дальше повезет.
Бог судьбою не обидел, —
мать сумела воспитать,
с нею ты нужды не видел, —
время ей хвалу воздать.
Расскажи про свое детство,
чтобы внукам передать,
про любовь, как дар наследства,
как холила тебя мать,
и про жизнь, что посвятила
в годы грозные войны,
воспитала и кормила,
чтоб достойным вырос ты.
Времена теперь иные, —
внуки, правнуки растут…
расскажи про дар Марии,
про ее великий труд».
Помнит сын тебя Мария,
он стихом хвалу воздал.
Дождик кончился унылый,
ветер песню петь устал.

Я помню время – шла война,
и толпы беженцев с узлами
встречала горная страна —
на выживание экзамен.
Под синим небом тишины,
вдали от урагана,
но на войне, как на войне:
бездомные – живая рана.
Был город Фрунзе далеко,
конец пути-дороги,
приют достался не легко, —
живые… слава Богу.
Тот довоенный дом большой
из камыша и глины,
еврейским беженцам душой,
стал «малой Палестиной».
По вечерам, придя со смен,
жильцы во дворик собирались
и ждали в сводках перемен,
чьи города освобождались.
И в те вечерние часы,
когда не плакали соседки,
я декламировал стихи
со сцены, то есть с табуретки.
Я был «хозяин» пяти лет,
«командовал парадом»,
и в гости приглашал сосед,
и был визиту рад он.

В тылу, подальше от войны,
евреи в доме жили,
не квартирантами они, —
друзьями мамы были.

Я много судеб повидал
в разлуке и в беде,
сей стихотворный мадригал
для мамы, он тебе.

Не стану изводить бумагу
и рифмовать напрасно чушь,
уж лучше приоткрою «сагу»,
историю любви двух душ.
Весною повстречались двое,
не испытавшие любви,
у них желанье неземное
подспудно теплилось в крови.
И, протянув друг другу руки,
познали дрожь и теплоту,
и стук сердец наполнил звуком
заснувшую ночную тишину.
В глазах горел огонь желаний
и чувств неведомых и ранних,
и души опьянели молодые
тем ощущением впервые.
И вот оно, прекрасное мгновение,
минута счастья, вдохновения, —
тот первый поцелуй был скуп
прикосновеньем нежных губ.
Вот и все, что было, память сохранила
юные далекие года…
Девочку Светлану полюбил я рано, —
с нею был повенчан навсегда.

Тихо музыка играет,
с ней дружу наедине.
Вспоминаю, вспоминаю
те свиданья при луне.
Помню юношеские годы,
мы вдвоем, рука в руке…
поцелуй – глоток свободы,
твой подарок первый мне.
Помню первую влюбленность,
ревность, споры и стихи…
годы шли и, соблюдая скромность,
мы отсрочили грехи.
Помню вечер под хупою,
процедуру ЗАГС, —
обручились мы с тобою
(залы были не для нас).
Я работал и учился,
ты сдавала ГОСы…
Вскоре первенец родился, —
новые запросы…
Молодые наши годы, —
лучшее, что было…
сквозь болезни и невзгоды
память сохранила.

Тихо музыка играет,
с ней дружу наедине,
годы жизни вспоминаю,
словно сон, что снился мне