Евгения Суслова - Вода и ответ

Одна из песчинок раскрылась, и я увидел на вертикально стоящей платформе черную груду камней, которая при ближайшем рассмотрении оказалась стадом обугленных овец и склонившейся над ними женщиной. Она сжимала в кулаках свое платье и сама была неопределенной формы. Ее платок угрожал своей памятью, цветностью, тем, что еще могло произойти, если картина не сорвется из виду.

Но если увидеть нельзя, если внутренний взгляд больше не может быть надежным инструментом читательницы, то на место визуализации приходит ориентация как первосвидетельство нашего присутствия в мире. Ориентация же как лейтмотив текстов Евгении Сусловой напоминает нам о нашей радикальной сотканности из смыслов, а не просто из значений, судьба которых быть рано или поздно исчерпанными.

В процедуре ориентации, в географическом ли, в историческом ли модусе, сам смысл и обладание им являются первичным инструментом. Но здесь направление больше нельзя указать жестом руки, здесь оно вообще не является ни пространственным, ни временны'м понятием, а становится намерением, позволяющим прижиться в мире.

Даже оплав или мелкий кристаллический осколок воспроизводит свою многогранную форму в соответствующем растворе, проделывая не столько работу по припоминанию своей собственной молекулярной сигнатуры, сколько протягиваясь своими координатами к миру, чтобы коснуться последнего, а значит, познать. Жизнь кристалла в этом ключе может иметь разную смысловую судьбу. Одна из множества возможных линий – пройти урок псевдоморфизма, однажды коснувшись пряжки ремня рудокопа, а после очертив собою надбровные дуги его пустых глазниц. Псевдоморфоза (ψευδομορφία) – это «вымышленная форма», то есть познанная и измышленная самой материей. В минералогии этим термином обозначают процессы замещения, когда один химически активный минерал принимает не свойственную ему форму, вытесняя инертные элементы своего Другого, будь то ветка сосны или человеческий череп. Именно псевдоморфический мотив, этот вымысел камня, оказался важной опорой для немецкой романтической мысли, в частности для Гофмана, создавшего на основе реальной истории окаменевшего человека свои «Фалунские рудники». В местном музее в шведском Фалуне и сейчас есть витрина, посвященная той самой истории о познании, в которой ни камень, ни человеческий череп уже не являются тем, чем их велит считать молва.

Но романтический след в текстах Сусловой если и обнаруживается, то лишь как собственный исходник: как связь микро- и макроуровней природного. А вопрос о границе, с которой начинается семантизация в живых и неживых системах, является для нее первоочередным.

Возможно, именно поэтому для контекстуального понимания ее работ важен опыт Александра Введенского, ясно почувствовавшего как драматургию различия масштабов, так и драматургию движения от места, где покоятся семена смыслов, к месту человеческих слов. «В теории относительности и в микрофизике возникают неразрешимые парадоксы, то есть бессмыслицы. Биологически смерть понятна, но смерть разумного существа непонятна и бессмысленна» [2] Друскин Я. Чинари. Авто-ритет бессмыслицы // «…Сборище друзей, оставленных судьбою»: «Чинари» в текстах, документах и исследованиях: В 2 т. М.: Ладомир, 1998. Т. 1. С. 46. .

Но неразрешимость парадоксов и неотвратимость бессмыслицы отступают в тот момент, когда появляется интуиция об отношении или – в письме Сусловой – интуиция об ориентации на область ответа.

Сегодня тропы машинности не производят силы, удерживающие дом или что-то вроде дома, способного укрыть хотя бы двоих под своим смыслом как под сводом. На фоне этого процесса само будущее обрело ценность для многих из нас как никогда.

Что же тогда может быть домом, в котором мы захотим жить завтра? Что могло бы противостоять состоянию языка, в котором автоматическая ориентация – субститут антропологической, а каждый фрагмент смысла откровенно дискретен в отношении к своему необходимому продолжению?

«Дом носится между людьми», – сообщает Суслова. Основное в нем не потоки и обмен данных, а способ ориентации в координатах языковых аспектов. И это действие происходит вне категорий сюжета, темы, формы и, в случае автора – даже вне определенных средств выразительности, – потому что ориентировано грамматикой направления.

Это вовсе не значит, что тот же сюжет в книге оказывается нивелирован окончательно. Он все еще есть и звучит эхом автобиографических историй вроде сюжета о новости, сюжета о машине Марии, способной накапливать совпадения, или сюжета переписки двоих. Но от машины скорее остался след, а эти двое больше не прикованы к колее своих слишком реальных историй. Все, что они оставили в тексте после себя, – это звенья из «врат привязки». Автобиографического здесь рабочий минимум. Это тот случай, когда сила личного события делится как минимум надвое, превращаясь в общее. Так некогда конкретные двое становятся краткой единицей связи подобно простейшей молекуле водорода: «Боль создает новости. И я читаю ее, задрав голову так, что ты не увидишь. Бедное окружение жизни».

Метод ориентации в анизотропных пространствах, будь то письмо Сусловой или ситуация живой речи, не предполагает гомогенной среды для скорого и оттого как будто ясного обмена содержанием. Каждый текст книги «Вода и ответ» – это хаб, перехватывающий радикальные друг для друга условия мысли. Сам этот узел динамичен, его наличие уже порождает среду, необходимую для скачка: от операции сверки с собою на оси повествования в кратких сюжетных пунктах – к смыслопредстоянию, то есть к простейшему из домов вне любого лингвистического и по сути локального, национального проклятия. Скачок происходит мгновенно, так как мысль перестает быть косной и обращается в направление.

В интенсивности недр, переходящих в плавучий знак, в процедуре вызревания по смежности протягиваются новые руки напарницы. Именно одночастность этого движения и сталкивает нас с первым результатом перевода из сил в слова, когда мы читаем строку в книге. От этого становится ясно, почему текст не стремится нравиться, ведь он оперирует другим наслаждением. Тем, о котором вероятно был осведомлен и Введенский, когда растягивал мгновение в «Где. Когда» настолько, что между простыми островками сказанного начинало сквозить. «Этим я провел как бы поэтическую критику разума <���…> Я усумнился, что, например, дом, дача и башня связываются и объединяются понятием „здание“. Может быть, плечо надо связывать с четыре. Я делал это на практике, в поэзии, и тем доказывал. И я убедился в ложности прежних связей, но не могу сказать, какие должны быть новые. Я даже не знаю, должна ли быть одна система связей или их много. И у меня основное ощущение бессвязности мира и раздробленности времени» [3] Введенский А. Всё. М.: Издательство ОГИ, 2013. С. 630. .