Анатолий Арестов - В потоке поэзии. Книга 2

Прольётся свет на гладь морскую
теплом лаская паруса —
по ветру сильному тоскуют,
увы, прозрачны небеса
и нет надежды. Дремлет море.
Спокойно всё, лишь чаек крик
пробьётся шумом. Может вскоре,
подует ветер? Вольный бриг
уйдёт в закат, врезаясь в волны
пучины, дрогнувшей в ответ?
Но штиль, как враг немой и злобный
заставит ждать другой рассвет.

Бога шаги по воде легковесны…
В новой весне искупались дома.
Первым дождём осторожно-чудесным
тронута пыль. От берёз бахрома
сбита порывами дерзкого ветра
в серые трещины лопнувших стен,
зелень намокшего старого кедра
хвойным бессмертием смотрит на тлен
мёртвой листвы вдалеке у забора.
Бога шаги по воде не слышны…
Дворник сметает наличие сора,
путь обновляя для новой весны.

Наболевшее просится снова
в предложение горечью слов.
Философия жизни – основа,
что лежит в эпицентре голов.
Разношёрстные мысли скрутили:
бытовые заботы, семья,
маловато за март заплатили,
обрастает налогом земля…
На решение данной проблемы
(наболевшего день ото дня)
не найдут все философы схемы,
не поможет (да что там) родня!
Унесённые призрачным бытом
философию жизни нашли:
погасили кредит, дети сыты…
В семь часов на работу пошли.

Не понять народу царя,
не понять и царю народа.
Над великой страною царя
отщипнуть кусочек в угоду
может каждый. Построить дворец
и ворота украсить орлами —
это избранных путь, наконец
воплощённый в реальность мечтами!
Может быть это новый Артек
для достойных детишек России?
Может быть это база OPEC,
что нефтяники дружно просили?
Не понять народу царя,
не понять и царю народа.
И встаёт за зарёю заря,
И меняется, друг, погода…

Ты читаешь эти строки
и, наверное, молчишь?
Ты задумался о Блоке?
Может о починке крыш?
Зря сказал я о поэте
и о крыше написал,
ты попал невольно в сети!
«Блок и крыша…» Всё! Пропал!
Поэтический маркетинг!
Что ты хочешь? Век такой.
Блок на крыше неприметен,
«крыша Блока», как в лихой
девяносто первый! Что же…
Ненасыщенный рассказ.
Ну, не Блок, не вышел… кожей!
Ладно. Всё. Ни в этот раз.
Ты читаешь эти строки —
ты, наверное, она?
Ты задумалась о Блоке?
И о крыше? Вот те на!
Зря сказал я о поэте
и о крыше написал,
ты попала в эти сети…
Или я туда попал?

«Побережье Крыма, Сочи…»
– вам в Сургут бы на недельку,
там темнее, злее ночи
лягут в снежную постельку…
Что вы! Нет! Грубить не стоит!
Просто юмор у меня
просит выхода. В застое
он не может даже дня.
По привычке, лёгкой шуткой
иль сатирой дам ответ.
В жизни нашей, просто жуткой,
без иронии? Ну… Нет!

На поля легли туманы,
травы нежатся в росе.
Не написаны романы
о заточенной косе,
не написаны романы
о крестьянине в поту,
что в прохладные туманы
закрывает наготу
вековых страданий полем,
разноцветной тишиной,
распрощается он с горем
под небесной глубиной.
Разошлись туманы вскоре,
солнце встало высоко
и на скошенном просторе
кроме ветра никого…

Помчались кони по раздолью
в луга с нескошенной травой,
развёрнут плат, где хлебом с солью
пастух насытится. Порой,
вздремнув часок под пенье ветра,
теряет вверенный табун,
потом бредёт он километры
к реке, где заводь и валун
лежит отточенный водою —
сбивают жажду рысаки.
Блестит на гривах пот росою,
как в поле утром васильки.
Пастух вздохнёт, крестясь от счастья,
закурит дымный табачок
и на валун. «А ну сейчас я!
Погреет кости старичок!»
Прилёг. Мгновенье. Сном объятый
табак рассыпал. Вот так сон!
И ветер носит запах мяты,
и храп играет в унисон…

Коршун с вороной стали друзьями,
вместе летали они над полями,
много общались на разные темы,
вместе решали птичьи проблемы,
место ночёвки искали вдвоём,
дружба навеки – ночью и днём!
Как-то под вечер спросила ворона:
«Разве не знаешь такого закона:
цепи трофической сильная связь,
коршун, на деле, хищник и князь
в птичьем мирке ареала степей,
должен, по сути, жить без друзей?»
Коршун скосил вопросительный взгляд:
«Что ты, ворона, пусть говорят!
Верь не закону, доверься себе,
друг никогда, ни за что и нигде
друга не бросит! Тем более съест!
Этот закон, так, манифест!»
Перья ворона слегка распушила,
(в слове сокрыта огромная сила!)
боком придвинулась ближе к нему,
к другу родному, родному крылу.
Дни пролетали, как утренний ветер,
сколько рассветов мир уже встретил,
время всё шло, вот зима на пороге —
коршун озяб – проморозило ноги.
В дальние страны пора уж лететь,
если остаться, то верная смерть!
Утром ворона, присев на дорожку,
другу сказала: «Давай я немножко,
самую каплю, тебя провожу?
Дружбой твоей, дорогой, дорожу!»
Долго летели. Заваливал снег.
Лёд нарастал в течении рек.
Грела ворона друга крылом —
тёплым, вороньим, серым пером.
Ближе к границе конец ареала,
взглядом ворона его провожала,
друг удалялся в зовущую даль,
сердце вороны сковала печаль.
Вспомнила первый, красивый полёт,
коршуна голос приятный, как мёд,
мышку ловили под пение птиц,
вспышки считали зловещих зарниц…
Горечь разлуки, прощания ртуть
с болью теснили горящую грудь.
Снег добивался вороньей слезы.
Птицы не плачут! Не плачут, увы…

Снег слежался на полях
царственно-великих,
в близстоящих тополях
голых и безликих
притаился зимний день
скрюченный и хмурый —
обнимал трухлявый пень
он своей фигурой.
Загалдело вороньё
беспокойно, гадко,
всё твердило про враньё,
что грядут осадки.
Закружился снег в полях,
побелели кроны —
замолчали в тополях
шумные вороны.

Дым столбом в холодный воздух
выдыхается трубой,
печке русской нужен роздых
от дровишек. Ей судьбой
предначертано трудиться,
дымом чёрным заклубиться,
обогреть с мороза лица
и забыться…
Прогоревшие поленья
замолчали. Песнопенья
унеслись в небесный край…
Отдыхай…

В чистом поле мысли бросил,
на закате пал в траву.
Много жизненных ремёсел
познавал я наяву.
Напитался дымом мира —
раскусил его секрет!
Помоги, степная лира,
дай честнейший мне ответ —
что не так я в жизни делал?
Кто я? Где я? И зачем?
…Ковылём лишь тихо пела
степь над тяжестью проблем.