Андрей Другой - Терминальное пространство. НекроПоэтизм

Фотограф Дмитрий Егоров

Иллюстратор Дмитрий Храмцов ("Храм")

Идейный вдохновитель Смерть

© Андрей Другой, 2022

© Дмитрий Егоров, фотографии, 2022

© Дмитрий Храмцов ("Храм"), иллюстрации, 2022

ISBN 978-5-0056-9266-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Через плечо врача я заглянул в его тетрадку. Там были имена умирающих и его сухие комментарии. У кого-то показания пульса, у кого-то показания кала. Напротив одной фамилии было написано «неадекватен».

«Неадекватен» был мне особенно близок. Перед тканью небытия вполне можно стать неадекватным. Труп неадекватен Жизни, и кто шагнул за черту, пока ещё не испустив дух, просто забежал вперёд.

Я думаю, что сам я когда-то давно поспешил забежать вперёд.

Чингизхана ребёнком пугали собаки. Гумилёв намекал, что Чингизхан был с отклонениями – для монгольского мальчика бояться вездесущих собак было скандально.

Он родился от светлого духа, пробившегося сквозь дымник юрты, и глядя на собак он вспоминал, видимо, щетинистую шкуру смуглой матери Алан-гоа, впервые замеченную отцом. Я подозреваю, что бедных «бдительных ангелов» к «дочерям человеческим» влекло нечто иное, нежели их красота…

Забегая вперёд – мы забегаем назад.

Страстотерпец Аввакум в детстве увидел мёртвую корову. С этого момента его судьба была предопределена. У меня есть навязчивые мысли об окраске этой замеченной им невзначай издохшей скотины. Но я о них умолчу.

Узнал, что есть целая область в медицине, которая занимается состояниями, непосредственно предшествующими уходу. Это «терминальная» медицина или «паллиативная медицина». Очень странная сфера, где мы ускользаем от одержимости других врачебных зон – починить человеко-механизм во что бы то ни стало. Или сымитировать по меньшей мере процесс. Терминальная медицина не лечит. В ней есть что-то философское. Я давно не видел таких интересных взглядов как у пациентов и сотрудников Хосписа. В центре их внимания – именно то, что должно быть в центре нашего общего внимания.

Они обслуживают «уход», «переход», «терминус», «границу». Внешне – это банальный гуманитаризм, внутренне люди влекутся тайной Смерти, как она открывает себя полнее всего – в момент раскрытия своего бутона в фатально ускользающем человеческом теле.

Агония может быть рассмотрена как самостоятельный цикл, как отдельный и самозаконченный Мир. Мы знаем о циклах Жизни бабочки и подозреваем, что в эти сроки она проживает полную драматическую судьбу – взлёта, Любви, питания, иссыхания и рассеяния. Бабочка и агония. Греки называли душу «бабочкой» – «psyche». Мы называем душу – «дыханием», имея в виду последний вздох.

Последний или не последний?

Терминальная медицина точно знает, что душа, а что нет. В заветный миг всё останавливается, палата замирает и невидимый свет сыпется на всех присутствующих из ниоткуда. Мы призваны границей, только облегчите наши невыносимые мысли холодным лунным прикосновением бесстрастного внимания.

В Хосписе я впервые встретился с той фигурой, которая фасцинировала меня со времён мутной юности. 20 лет назад мы решили прочитать «Графа Монте- Кристо» и выяснить, кто был там главным героем. То, что не Эдмон Дантес было всем очевидно, так как ничто не может быть таким банальным, каким хочет казаться. Это – стартовая позиция неадекватности.

Было несколько версий. Первая, что главным героем является граф Шато- Рено. Он появлялся несколько раз в конце книги и произносил человечеконенавистнические, ультра-аристократические ницшеанско-эволаистские речи. Мы вначале решили, что всё остальное – лишь деверсионистское прикрытие – «кувертюр» – этой «полит-некорректной» речи, которую Дюма решил внедрить в жадное до шифров и конспирологических модулей сознание французских читателей.

Вторая версия состояла в том, что главным героем является отрицательный персонаж – банкир Данглар. Намёком на его избранность мы посчитали сцену, в которой он, потеряв всё под воздействием прямолинейной и поэтому малопривлекательной ригидной линии мстительного и совершенно нехристианского Дантеса, стоит на берегу ручья на четвереньках и мотает головой. Его толстая, красная и грустная голова на фоне маленьких безразличных серых волн о многом поведала. В ней был намёк на главное.

То, что произошло с его шевелюрой, имело герметический смысл…

Но эти варианты пришлось оставить, когда повествование дошло до новой фигуры. Это был «доктор мёртвых». Его вызвали (предварительно подкупив) для лжеосвидетельствования трупа.

Дюма был расшифрован. «Граф Монте-Кристо» – повествование о Смерти и о её диагностике. «Доктор мёртвых» – ключ. Роман посвящён проблеме перехода и квалифицированной экспертизы, где этот переход совершён, а где пока ещё нет. Далее: переход откуда куда? Так ли мы уверены, что мир, где находимся, это Жизнь, а где будем находится – как павшая Аввакумовская корова – это Смерть?

Только «доктор мёртвых» знает точные пропорции, но и его – эту величественную, трагичную ветхую днями фигуру – можно подкупить…

«Доктор мёртвых» мягок, говорит тихим голосом, никогда не лжёт. Лгут все, только не он. Ему незачем лгать. Он только констатирует факт: «граница пройдена». Он ставит странный диагноз: «вот свет» – «вот тьма». Он – перешеек адекватности между двумя безднами. Мы тянемся к нему, к этой оси агонии, к этому столпу бессмысленного и безнадёжного утешения, содрогаясь от щемящего сердце и живот весёлого ужаса.

Смерть нелокализуема по определению, так как она бесконечное, в которое обёрнуто конечное, это колыбель наша – Смерть, холодная, жестокая, нежная и с градусами. Это её ладони мы ощущаем, когда среди ночи звонко воем во сне, пугая севших на подоконник духов. И всё же она зацветает на определённом терминальном пространстве, когда начинают синеть пальцы и ступни, и бодрая изморозь поднимается выше и выше – «синим, я Люблю тебя, синим» перефразируя Лорку – «azul que te quiero azul…»

В умирании вмещается бытие, прыгающее в небытие. Это искупительное действие – умирание. Сколько было грязного, ворочающегося в вегетативном сале пульса – действий, перемещений туловища, дрожи, уколов, испугов, трепета ярости, расслабленной слюнотекущей неги… Сколько глупых – ультра-глупых слов – сказано и замыслено. Казалось бы не уйти от ответа, и без милосердной косы что-то неизбывно страшное должно было бы непременно случиться. Но приходит восторженный миг, зажигают вечерние лампы – люди как правило рождаются и умирают к ночи – и личность стёрта, всё забыто и прощено, из отвердевшего только что дышавшего плода вырывается сноп небесных брызг. Как будто ничего не было. И лицо покойного расправляется, плавясь, в совершенно иной сосредоточенной мине. Будто в бездну бросили взгляд и увидели Того, кто воистину смотрит. Раз: и всё переменилось. Поменялись ролями, рокировка.