Андрей Кузнецов - Детям за 20

– Настроение на нуле.
– А почему?
– Не знаю. Штормит меня. Наверное, три, а то и четыре
дня.
– У вас, столиц, вообще тяжелая жизнь…
– Вот только ты с сочувствием отвяжись.
– Ну держал бы, не знаю, как-то себя в руках.

– А я и держу. Не видишь? Держу пока.
– Это вот? – я кивнул на сереющий небосклон, – Это
держишь?
– Держу-держу, – ухмыльнулся он. – Последний раз, как
я не сдержал депрессию, описан в «Медном Всадни —
ке». Было весело. Это стоит неэпического труда…
И я полюбил смотреть, как течет вода. Люблю стоять
под дождем, чтоб текло за шиворот, – это лучше бухла и
всякого там ширева, люблю, как ливень шумит, а потом
стихает, люблю, как все вокруг говорят стихами, как
капля бьется на две, касаясь травы… Смотрю – и ощущаю
себя живым…

Тут он понял, что выражается поэтично и сбил эффект:
– Врубаешься? – апатично.
– Д-да. Вроде да. И ты так четыре дня?
– Четвертый век. А впрочем, одна фигня. Ты все, докурил?
– Де-ю’ре или по факту?
– Ты к мусорке что ли?
– Ну да. Неудобно как-то…
– Чего тебе неудобно? Я разрешил.
– А может, я воспитанный.
– Не шурши.

Он тоже встал, задернул пальто на’туго.
Вышло солнце.
И началась радуга.

Допустим, девушку с черными волосами и родинкой
зовут Катя. Да так и есть, вроде бы.
Вот Катерина сидит и думает: «Как я перед ним разденусь?»
Кажется, в чем тут сложность?
Просто Катя – она феникс.

Ну, обычная девушка, ходит в платье, сажает пятна
на локти и на подол…
А как разденется – все понятно.

Нормальный такой феникс. Прикоснешься и обожжет.

И Катя все время думает:
«Ой, не выпить бы лишний шот!»,
и «Что ему можно позволить?
Нет! А вдруг он сейчас поймёт?!»,
«Я буду, обязательно буду лёд».

Он кинет ей лёд.
Катерина возьмет бокал.
Куда-то пойдет,
услышит «Я в душ пока».

Застынет с бретелькой в пальцах,
уже раздевшись почти на треть,
– и станет думать,
расправив крылья,
зажигая столбы пыли:
остаться – или гореть.

Воскресает Рыжая в пять утра.
Тянет руки, переплетая пальцы.
Рыжая ответственна и мудра,
слева на груди у нее дыра —
спишем это на недостаток кальция.

Рыжая встает, и, свистя дырой,
шлепая ногами, стремится в ванну.
Банки и флакончики – целый строй…
Как ни удивительно, но порой
Рыжая красавица. Это странно.

Надевая алое, в тон, белье,
Рыжая не смотрит туда, где лифчик.
День уже практически настает.
Рыжая задумчиво запоет,
тихо намяукивая мотивчик.

Рыжая мурлычет его весь день,
ждет, что боль уймется и станет легче.
Скрещивает руки, ныряет в тень,
на вопросы – морщится: «Дребедень!
Нет, не кровь. Конечно же, это кетчуп».

Но пятно на платье ее растет,
и от боли Рыжая сводит брови.
Не поможет бинт, не поможет йод,
голубой, из песенки, вертолет…
И всегда тошнило от вида крови.

Вдруг – «Привет! Звоню тебе от ребят,
там на вписке не было интернета,
встретимся? Чего ты молчишь? А я…»
Рыжая ощупывает себя,
ищет край. А края дыры – нету.

Заросло. И зажило. И сбылось.
Рыжая, как пламя. Она горит.

«Ты же хочешь, Рыжая, ладно, брось.
Детка, я же вижу тебя насквозь…
Я же знаю, что у тебя внутри».

И когда ты уже решил уходить без боя,
и когда опустил оружие до земли,
и когда упал – появились такие двое,
и один был белый, как содранные обои,
а второй – эскизом Дьявола из Дали.

И который белый тебя уцепил за локоть,
А который черный поправил тебе рюкзак.
А над горизонтом вставала копоть.

Ты просил тебя заштопать… Или не трогать…
Они заглянули в больные твои глаза.

И один говорит. (Второй иногда кивает,
серебристые крылья задумчиво теребя):

«Это всё, что сильнее не делает – убивает.
Ты и так уже сильный, опаснее не бывает.
Идиот.
Ты почти убил самого себя».

Ты хотел ответить, но рот залепило коркой
от засохшей крови. Ты снова пошел вперед,
понадеявшись, на отсутствие твари зоркой
с пулеметом, ну, или мины. Шагал под горку
каблуками давя сухой красноватый лед…

Ты пришел в себя в лазарете. Как будто Лазарь.
И ни смысла, ни оружия не нашел,

но какой-то… такой, окуджавно-зеленоглазый,
белоснежный врач, сияющий и чумазый,
рассказал, что все
закончилось
хорошо.

Из осыпающихся бумаг,
из древних волшебных книг.
Выходят двое. Выходит маг,
и я, его ученик.

Мы долго шагали по Ойкумене. Когда выводили крыс,
когда истолковывали знаменья за мясо и за кумыс, когда
ловили тупую нежить, когда вызывали дождь, когда
помогали ловить и вешать, когда исцеляли лошадь…
Мой маг – скрывающийся шаман, ведун и колдун, ведь —
мак, а я – такой же, факир, шептун, – не мастер,
а просто так. Ему, наверное, двадцать пять, по-нашему
он – старик, а мне пятнадцать, и я стрелять умею. Но не