Евгений Лукин - Относительно недавнее

Флакончик с приворотцем у Таиски,
рунические знаки на Татьянке…
Хреновые вы были атеистки —
хреновые вы стали христианки.

У меня во рту зубок.
Я теперь зубастый.
Здравствуй-здравствуй, Колобок,
здравствуй-здравствуй-здравствуй…

Такая оживает мумия,
такие страхи перед нами,
что мы, спасаясь от безумия,
былыми грезим временами.
Как будто бы в грядущем побыли
и возвращаемся к началам,
где Пушкин пишет о Чернобыле,
хотя зовёт его анчаром.

Помолюся у кивота,
попою на крылосе —
и забудется, что льгота
Родиной накрыласи.

Правда, хлынувшая сплошь,
довела до беспредела,
но уже взялась за дело
созидающая ложь:
будет нравственный подъём,
будут храмы и парады,
а потом во имя правды
всё по новой долбанём.

Местность то пасмурна, то ясна.
Голого тальника свежий йод.
Поезд идёт на север. Весна
то настигает, то отстаёт.

Глупейшее из положений:
сидишь – и на свою беду
перебираешь череду
былых побед и поражений.
Всё чепуха. Зато грехи,
не послужившие уроком,
подчас припомнишь ненароком —
и получаются стихи.

Никого не удивит,
ничему не огорчится
бездуховный индивид,
что на мусорке харчится.
Вязы цвета отрубей.
Тополиные снежинки.
Возле бака воробей
прыгает, как на пружинке.
За оградой купола
на известном учрежденьи —
и гласят колокола
о духовном возрожденьи.

По лексиконам лазаю
трудолюбивым ёжиком,
трясусь над каждой фразою,
над крохотным предложиком,
а критик не смущается —
и так же обращается
с моим произведением,
как Фрейд со сновидением.

Добро не выстроит хором,
не выслужит жезла,
не назовёт себя добром —
в отличие от зла.
Куда б тебя ни завело,
на сходку, на погром,
пойми, что зло и только зло
зовёт себя добром.

Ты не поздно ли, Володя,
начал думать о народе?
Это раньше был народ,
а теперь – наоборот.

Когда во храме Артемиды
вдруг обнаружится растрата,
взамен служителей Фемиды
разумней вызвать Герострата.

Урну из рук изронив, об утёс её дева разбила —
видно, тогда и пропал триста один бюллетень.

У храмовых дверей
торчу верстою некою
и мысленно кумекаю
с пасхальным куличом:
«Итак, один еврей
другого продал третьему.
Теперь в аду гореть ему.
Но я-то тут при чём?»

Отыскав себе в глуши уголок,
завязались две души в узелок.
Сизый в измороси лог. Камыши.
Лето кончилось. Пиши эпилог.

Сумерки бродят врозь.
Светится допоздна
розовая насквозь
тёплая желтизна.
Все догорим дотла —
что сожалеть о том!
Осень ещё светла.
Слякоть придёт потом.

Осенний скверик цвета мышки —
во всём невзрачном естестве.
И ни души. Лишь воробьишки
в опавшей возятся листве.
Взлетят, как будто грянул в сквере
наоборотный листопад, —
и ты замрёшь, на миг поверя,
что время двинулось в откат.

Снова станет населенье
из бандитского советским
и пойдёт на поселенье
по местам по соловецким.

Сама растила мальца
Природа-Мать-Одиночка —
и трудно винить сыночка,
что выдумал он Отца.

От Камчатки до Экибастуза
всюду я презрением облит,
гражданин Советского Союза,
проще говоря, космополит.

Всё изменилось. Все сошли с ума
непроизвольно и одновременно.
И только вам, старинные тома,
до переплёта наши перемены.
Теперь вообразите, как я рад
тому, что те же до последней фразы вы!
Перечитай меня, «Хаджи-Мурат»,
перечитайте, «Братья Карамазовы».

Ни волов, ни ослов.
Детки умерли. Горбишься каменно.
– Улыбнитесь, Иов!
Вон туда. Это скрытая камера.

Увлечённый своим огородом,
то взрыхлю, то из лейки полью.
А не я ли на пару с народом
продал Родину злому жулью!
И никто-то меня не уроет,
потому что такой же урод.
Впрочем – видишь? – летит астероид.
Это камешек в мой огород.

«Что стоишь, как надолба?
Бережёшь штаны?
Тему, что ли, надобно?
Все разрешены!»
Не втолкуешь неучам,
то-то и оно,
что писать-то не о чем —
всё разрешено.

Бородёнка моя озимая
будто в заморозки седа.
Я не верю уже в незримое,
да и в зримое не всегда.
Вникнешь более или менее
и – тудыть твою растудыть! —
зарождается разумение,
что не может такого быть.

На «вы» приветствуют менты.
Глазёнки – жёлты.
И я с ментами не на «ты»,
а на «пошёл ты»!

Не вскрывайте поллитру,
не меняйте программы —
мы продолжим молитву
сразу после рекламы.

Полюбила сокола,
стройного, высокого.
Добралася до мудей —
а они от ведмедей.

Экой ты взъерошенный, угрюмый —
не иначе, рукописи жёг.
Плюнь, оденься, выйди – и подумай:
будет ли ещё такой снежок?
Будет ли ещё такое благо
в нашей южной слякотной глуши?
Целый двор – как белая бумага.
Плюнь, вернись, разденься – и пиши.

Был бульончик в обычай,
а ныне – чаёвничай…
Почему же он птичий?
Почему не чиновничий?

Не убил ни одного душмана,
не бомбил ни одного Кабула…
Так теперь мучительно и больно
за бесцельно прожитые годы!

Ощущаю протест,
не въезжаю в упор,
то есть напрочь и начисто:
если мир – это текст,
то каков же забор,
на котором он значится?