Джеймс Джойс - Поэтические образы

Я есть Катарсис – очищение
и в этом моё предназначение.
Использую грамматику поэтов,
мне близок Аристотель в этом.
Я переводы в барах и борделях
делаю с одной лишь целью,
дабы барды не зазнавались,
а правду из уст моих черпали.
Мой образ мыслей необычен,
он философский, эпизодичен,
но толковать меня не надо,
я сам излагаю свои взгляды.

Я каждому так предлагаю,
стремиться к аду, или раю,
для посрамления сатаны,
грехи отпущены должны.
Мистикам полную волю дайте!
Ведь даже сам великий Данте,
в доверии от римских пап,
порой был в ереси не слаб.
Некто радость ищет за столом,
со здравым смыслом перед сном,
размышляя о неудобствах,
упорно проявляет жлобство.

Меня не равняйте без раздумий
с одной из шатий прошлых мумий
и тем, кто просит его умилить,
другие тешатся, а он скулит.
Ни с тем, кто кинулся в объятия
чудной даме в кельтском платье,
и тем, кто не пьёт ни грамма,
но постоянно пишет драму,
да словно любящий супруг,
к ней лезет прямо под каблук.
Ни с тем, кто верит, что на свете,
есть только комильфо и «эти».

Нальют герою двести грамм,
а после пьяный ходит сам.
Ни те кто, как божество,
глядят на Мэтра своего,
а те, кто вьется каждый вечер
перед богачами в Hazelhatch.
Вовсе не тот, что рыдает в пост
и произносит языческий тост,
или кто ночью торопливо,
тайком от всех глотает пиво.
Ни с тем, кто в сумраке ночном
однажды встретился с Христом.

(Отмечу, правда, что – увы!
Он видел Христа без головы.)
Что ни паяц, то корчит гения
читателю Эсхила в удивление.
Для тех людей которых знаю,
я как сточная труба гнилая,
очищаю каналы в их мирах,
об этом мечтают все во снах.
Уношу их грязные ручьи подальше,
так как я это делаю без фальши.
Из-за этого я потерял корону,
хотя всё делал по закону,
но церковь в этот час невзгод,
на помощь быстро не придёт.
Задницы дают вам отпущение,
а я есть катарсиса служение.
Грех подобает всякому дерьму,
ваш грех я на себя опять приму.
Зачем шутов мне обличать,
мой долг их души облегчать.
Девиц обычно я перевоплощаю
и нежно их тела раскрепощаю.

Мой обязательный удел,
срывать оковы с женских тел,
их «не хочу» я осторожно,
довожу до «всё возможно».
Пусть внешне дева холодна,
вид делает на людях что горда,
когда ночью меж ног моя рука,
она отдастся тебе наверняка.
Друзья, поймите, бой жестокий
Ведет с Мамоной дух высокий.

Я очень верю, светлый дух,
Мамоновых разгонит слуг,
им никогда не видать свободы
от презрения и всех налогов.
Они за это мне вредят,
ведь мой учитель Аквинат,
что закален его я школой,
пока они толпой бесполой
мольбу возносят к небесам,
я обречён, я горд, упрям.
Я равнодушен, как селедка,
заткнувший вам повсюду глотки.
Бесстрашен я и всегда один,
спокойней ледяных вершин.
Мой дух не будет с их единым,
они будут работать до могилы,
для адекватного баланса
и свершения мирового коллапса.
Они закрыли двери для меня,
их отвергнет на век душа моя.

Они думали о любви без слов,
под скрежет тринадцати зубов.
Её худая челюсть ухмылялась.
Зудело тело и обнажалось,
хлестала плеть,
дрожала плоть.
Любовь еле дыша смердела,
как из кошачьего рта разила,
была несвежа, будто пропита.
Язык был резкий у этого поэта.
Седина и кости выпирали,
а губы в поцелуях утопали.
Ужасный голод ожиданий грёз,
была соль в крови, это от слёз.
Нельзя выбрать себе миражи,
вырви сердце своё и сожри.

Дорогие друзья для понимания,
старый Ибсен уж вне сознания.
Позвольте уделить внимание
призраку Альвинга капитана.
Я в прошлом про это не писал,
как рыцарь в грязном одеянии,
свой взгляд на пьесу излагал,
в обход запрета на молчание.
Тогда не всякий остолоп,
путал поминки, или свадьбы,
а пастор Мандерсон бы мог
об этом объявлять однажды.
Жена мне подарила пацана,
горничная дочь по году.
Радость счастливого отца
определять свою породу.
Оба клянутся, я тот человек,
чьи дети рождены судьбой.
Скажи жизнь, почему это рок,
один здоров, а другой гнилой.
Вот Олаф, он честно жил,
был безгрешен, как Сусанна,
а сифилис в бане подцепил,
от какого-то романа.
Зато блудливый Хаакон
был с дамами любезней
и должный не понес урон
от венерических болезней.
Я сам ухлёстывал не раз,
но бросил это и очень боюсь,
что горничная в какой-то час,
разведёт меня на грусть.
Я тем больше сомневался,
что ночью исповедалась жена,
друг пастор часто заявлялся,
чтобы наставить мне рога.
Не мудрено, что есть порок
и сладким может быть гарнир.
Священник и стафилококк,
они как-будто бы единый мир.
Винить всех, за всё не отвечать,
блудницы приманки женихам.
Лечитесь сын, отец и мать,
грех вам воздастся по серьгам.
Сгорел приют, а плут столяр
подставил пастора в пожар.
Храни он влажным порошок,
вот и не случился бы поджог.

Мир за это мне не рукоплескал!
Чёрт побери, я об этом написал.

Вы конечно слыхали
о Шалтай-Болтае,
как он грохнулся и покатился,
у стены журнала остановился.
В журнале есть место для изгоя,
герб, шлем и всё такое.
Он был королём у нас однажды,
его пинали, как овощ каждый.
С Грин-стрит уехал он на покой
приказом в тюрьму Маунтджой.
В тюрьму Маунтджоя!
Заключили изгоя.
Он был возмутителем покоя,
придумал свечи от геморроя,
народу давал презервативы,
больным молоко, но от кобылы,
убрал алкогольные коллизии,
продвигал реформы религии.
Религиозная реформа,
ужасна по форме.
Он в Аррахе сказал,
что не справился, опоздал,
молочник не смог,
пошёл под залог.
Ковбой, натыкаясь на быка,
знает, что опасны его рога.
Бодливость в рогах!
В его врагах!
Надел рубашку и будь готов.
Рифма королева всех стихов!
Бальбучо, бальбачо,
у нас была курица и харчо,
жевательная резинка и ещё,
китайский фарфор,
это нам продал местный вор.
Неудивительно, что он обманул,
парням нашим даром толкнул.
Они бы взяли его на абордаж,
он убежал через первый этаж.
Их апартаменты разгромили
в дорогом отеле, где воры жили.