Сборник - Улица Некрасова

– В связи с чем, – сказал я, – братание? – Чтобы выяснить дополнительные подробности.

– Как, коллега? – («Почему я ему коллега?») – Вы, правда, не в курсе дела? Вам Замутилов не говорил?

– Мне сегодня в метро сказали. Официально, не тет-а-тет.

– Да, конечно, ай-яй, я понял. Боре я Вишневскому доложил, он сказал, что в средствах массовой информации о братании отметят особо. Замутилов…

Он не закончил. Подскочил коротенький человечек с табуреткой в хватких руках.

– Замутилов, – он крикнул, – где Замутилов?

– На братании, – сказал ему я, чтобы подчеркнуть свою значимость.

Тот поставил табуретку на землю, на уличный октябрьский асфальт, сел на нее седалищем и хмуро уставился на меня.

– Мефистофелю ты морду отбил? – спросил он, дырявя мой фейс глазницами.

– Какому, – не понял я, – Мефистофелю?

Я и вправду не понял.

– Какому? – Человечек схмурился еще больше. – Скажи ему, Ешпеев, какому.

– Есть сведения, что сегодня ночью с помощью молотка и зубила сбили с дома на Лахтинской улице рельефное изображение Мефистофеля. По заданию православной церкви.

Эти двое мне не понравились.

– Замутилов, – сказал я громко, – это он, сивоконь поганый, продался патриарху и братии, чтобы этого вашего Мефистофеля срубить зубилом этой ночью и молотком. Свидетельствую, аве Мария.

Зачем я это сказал, не знаю. Особенно про Божию Матерь. Прости мне, Господи.

– Ты бы нам, – было сказано с табуретки, – отстегнул бы лучше баблом.

– А хохлом тебе не бу-бу? А табуреткой вместо зубила?

– Господа, – занервничал Исаак Соломонович, – идемте, на братание опоздаем. Хрен с ним, с Мефистофелем, срубили и срубили, не жалко. Лёва, аллé, аллé! – Это он уже хваткорукому, подъехавшему к нам с табуреткой.

Вышла из заведения баба Зоя.

– Что, соколики, ментов не заказывали? Сейчас свистну – будут, родимые. – Она засунула в свой рот сигарету. – Соломон, с тебя форшмак с помидорами. Ну а этот почем приперся? – ткнула она в маленького туфлей. – Хуврот, твое место где? Вот там и сиди, где надо. И табуретку отдай, казенная.

– Не могу табурет отдай, – заголосил Хуврот вышеназванный, – Висневский Борка на ние зализает. Ленин на бронивик не видел? Висневский Борка на табуретку тозе. Его с ние далеко видай. Висневский Борка хоросо говорить. Маленький толко Борка. Не могу табурет отдай. Висневский Борка обизаеца будет. Депутат зе, не срань зеленый.

– Ты это по какому заговорил, чмонь? – наехала на него баба Зоя. – Я прикармливаю его, припаиваю, а он мои табуретки пыбздит. Соломон, что за дела?

– Се ля ви, – сказал Исаак, а может, Соломон, я не знаю – представился он мне Исааком. Впрочем, все они, Ешпеевы, на одну фамилию, как сказал однажды классик русской поэзии на каком-то поэтическом диспуте.

– Брататься, брататься, парни! Все на массовое братание. Но перед этим выпить. Накатим? – появился еще один – в полубороде-полунет.

– Геша, думал, ты помер, брат! – Хуврот перешел на русский. – Поминали тебя на Греческом. Морды били, по-гречески говорили. Ты живой? Или призрак оперы?

– Плюнь в меня, тогда и узнаешь, Паша, – осклабился из полбороды новоприбывший.

– Ну сучара, ну божья рвань, – ответила ему баба Зоя, – как ты, быдла, мог помереть, не заплатив мне за малька «Пять озер»?! Клялся ж ведь: баба Зоя, помираю, до ночи не доживу. Мать едрить, мудрить не перемудрить. Это хорошо, что ты выжил. Щас мы стребуем с тебя в полну цену.

– Здравствуй, праздник мирового еврейства, – голос раздался новый – чумной, хрипатый и пьяный довольно сильно. – Наши все давно на братании, а кто не наши, те против нас. Этот твой Замутилов, небось, трахает вовсю Маяковского в его железобетонную задницу, големчиков уже наплодил. А вы…

– Твой – это чей, Капронов? – остановил его непóмерший Геша, тот, что в полубороде-полунет. – Из какого союза, блядь? Из питерского? Из российского, гнида? – И только вонзил он коготь в физиономию этого мозгляка, чтобы избороздить траншеями его богопротивную рожу, как позвонила мне родная жена.

– Пойдешь с работы, – сказала Ирка, – купи яиц, картошки и половинку хлеба, дома жрать нечего. И детям сладкого – сырков, мороженого, что будет…

Я не успел ответить, как баба Зоя, зияя пастью, полной кариеса и коварства, уже кричала в мой телефон:

– Не купит он, нажрался уже. Братание у твоего Серёги. Все деньги пропил, что были, на блядей оставил последние. – И заорала в трубку: – Привет, тоска!

– Ирочка, – я попытался вмешаться. Но мобильник погас трагически, как закат, окрасившись чернотой могильной.

Ешпеев сказал:

– Не ссы.

Услышать от еврея такое – это как от Господа Бога в последний день сотворения мира услышать: «Сотворил, да и насрать. Сами между собой разберутся».

Пока я раздумывал над проблемой, подошел писатель Зубатский.

– Если жизнь лишена смысла, то и проза должна соответствовать этому, – пролепетал он, как всегда и везде, что-то бесталанное и беззубое, вопреки своей зубатской фамилии.

Баба Зоя ему кивнула:

– Хороший ты, робкий, импотент, да?

Зубатский засмущался, ушел.

Я не помню, как подошел человек с фингалом.

– Там, на Маяке, наших бьют! – объявил он. – Валимте все туда, на помощь!

– А накатить? – сказал Геша, глядя в спину улетучивающегося Капронова и втягивая в бойцовский палец свой саблезубый коготь. – Я еще не пóенный, чтобы морду мне набили по-трезвому. Баба Зоя, налей, а? Может быть, в последний раз меня видишь. На Маяк мы, там наших бьют.

– Ишь ты, – ответила баба Зоя. – «Пять озер» по тебе плескаются, за которые ты мне денежку должен. Вот тебе, а не налей! – И предъявила ему толстомордую фигу с маслом. Потом оглядела всю нашу прирастающую когорту и сказала, плюнув в сторону должника Геши: – Пойду. Разворуют там всё с Евлашкой в моем шалмане, дуйте на братание, товарищи-господа, скоро, возможно, свидимся. Табуретку отдай. – Это она Хувроту.

Человек с фингалом назвался Евдокимом Евстафьевичем. Интеллигентным казался с виду. Галстук в дрипушку, шнурки на ботинках в лесенку, носки с блестками, тужурка на нем с опушкой из чего-то не броского, но богатого. Выставил бутылку «Едреной», выпили, он нам говорит:

– Я – Ерёмин, представитель партии «Все за нас». Знаком с самим Загубовым Виталием Алексеевичем, нашим партайгеноссе. Мы с коллегами из сочувствующих партий и организаций вышли на братание мирно, а эти фашиствующие уроды – Гошка Боткин, Айдар Урылин, Селим Пасéв и Шкандыбаев Жорка – превратили мирное братание в матюгание и обкладывание всех фуями и нахами. Несимпатично было это с их стороны. Насобирали в свой клан ублюдков, которые ни бэ-бэ, ни мэ-мэ по-культурному, ну какое это, извините, братание?

– Ладно, мы ж да, не против, – сказал ему Соломон-Исаак. – Товарищи выпивающие, вы как? Поддержим партию «Все за нас»?