Генрих Варденга - Кода

Накатывают, катятся;
в их плеске, в их сумятице
ты слышишь тот, что мается
одышкой беглеца?

Он вышел было к просеке
И снова в чащу бросился —
В твое многоголосие,
В кудрявый рыжий лес.

Не птичьими истомами —
он хрипами исторгнулся,
чтобы в твою историю
вписать свою болезнь.

Пусть бред ее расхристанный
в столбняк графы протиснулся,
но как уложишь истину
в температурный лист?

Что градус вожделеньица —
она сверхновой пенится!
И начеку смиренница,
застывшая, как рысь.

Когда тебя настигнет рок
изольдовых отрав,
и обожженное нутро
кричит, что не игра,
и просит всех семи ветров;
когда, глаза продрав,
глядишь, как в лепеты осин
в дождливый трепет век,
и в вены ввинчен скрип оси,
как в правый берег рек;
и подставляет свой торец
времен круговорот
приростом годовых колец
на шаг ее щедрот.

До свиданья и спасибо —
убегу от всех щедрот,
если суммой недосыпа
правят разности широт.

От неправильности правил,
от естественных наук —
потому что миром правит
неестественность разлук.

Потому что хмурит брови
время, и – лови момент,
чтобы вновь в моторном реве
южный слышался акцент.

Это значит – будет город,
от которого отсчет,
это значит – будет дворик
меньше собственных ворот.

Словно в рот воды набравший,
захлебнувшийся тоской,
встретит лужею вчерашней
и всегдашнею доской.

И трамвай железным лязгом
шевельнет сырую сонь,
и стена потёком грязным
поцелует мне ладонь.

Мой звонок тебя разбудит,
вспыхнет свет, метнется тень,
и закрутит белый пудель
королевскую метель.

Ничего, что я нежданный —
я давно желанный гость.
Две бутылки гурджаани
и стихов тугая гроздь.

Скорей, скорей – тебе сказать,
покуда март идет расколом,
и ересь закипает комом
и жаром обдает глаза, —
что снег тайком ушел в леса,
захлебываясь в смертной муке,
и простирает к небесам
берез обугленные руки.

Скорей, скорей – тебе сказать!
Скорей, скорей – тебе сыграть,
пока вода приходит в память,
чтоб с первых фраз себя обрамить
наброском в нотную тетрадь, —
как Волга сбрасывает кладь,
литавры обращая в шорох
и голубеющим мажором
истаивая в тишь и гладь.
Скорей, скорей – тебе сыграть!

Скорей, скорей – тебе пропеть,
пока слова не понаслышке,
и в недомолвки и в излишки
их тянут дерево и медь, —
что ветру страшно не поспеть,
и обрывает телефоны
горячка сотен Калифорний —
таких удач не будет впредь!
Скорей, скорей – тебе пропеть!

Скорей, пока в кону – миры,
и древняя игра природы
тасует в стаи птичьи сходы,
пока не делают погоды
по правилам другой игры,
пока нам только и везло
срываться, головы теряя, —
скорей, пока поет крыло,
пространство смыслом наделяя!

… А в сумерках подслеповатых
свои отмечу я права,
дарованные этой датой, —

засесть и обратить в слова
багрово-мглистую заплату
и слезы горнего вдовства,

свинцовой Волги маслянистость,
деревьев черный силуэт,
вороний вальс и менуэт
зонтов и велосипедистов.

Привычный дубненский портрет,
но в твой его никак не втиснуть.
Как опрокинутый букет,
ноябрьский день пожухлых листьев —

сонет с рябиновою кистью.

Когда, пройдя сквозь бурелом,
я и в глоток воды не верил,
я взял кувшин из рук Этери —
как некогда Абесалом [3] «Абесалом и Этери» – опера классика грузинской музыки Захария Палиашвили (1871–1933) .

Был дар протянутой руки,
не помышлявшей об ответном.
И небо
добряком отпетым
сулило отпустить грехи.

Вода бежала, как призыв,
и две судьбы, как две ладони,
тайком прижатые в вагоне,
разучивали свой язык.

И воздух создавал слова —
пароль травы и отзыв рощи,
и по воде широкий росчерк
передавал на них права.

Этери и Абесалом…
Нас никогда не свяжет тостом
прекраснодушье тамадовства
за шумным праздничным столом.

Мы два дыханья не сольём.
Река течет,
и нас разносит.
И голосит одноголосье —
как некогда Абесалом.

Она была родней родных,