Сергей Цветков - Жизнь со смертью визави

Старик становится на ящик,

мешает краски; и слегка

дрожит озябшая рука,

касаясь кистью глаз скорбящих.

Гуляет ветер, сохнут лики.

А даль огромна и светла,

как скат высокого чела,

на коем он выводит блики.

Под лунный бубен так певуче

выводит смерть напев простой.

Душа летит звездой падучей

на этот зов в тиши ночной

и в пляске звёздного шамана

кружится, лёгкая, во мгле…

Как просыпаться утром странно

на безразличной ей земле!

Остывают тихие закаты,

гаснут в небе бледные просветы…

Это нам почудилось когда-то,

что мы жили во вселенной где-то.

Разве были – золотые травы?

Разве были – голубые воды?

Это только сладкая отрава,

наших снов безбрежная свобода.

Разве гулкий шум весенних ливней

в самом деле нами был подслушан?

Отчего ж сильней и неизбывней

с каждым днём тоскуют наши души,

слыша эти тающие звуки,

видя эти блекнущие тени?

Это только музыка разлуки

радугой размытых сновидений.

Ночь холодным, туманным челом

прислонилась устало к окну.

О, не прячься, мой маленький гном,

все равно я теперь не усну.

Зря ты там притаился в шкафу,

я же видел твой красный колпак!

Только раз не во сне – наяву

ты пропой свои песни, чудак!

Спой, как Мерлин, святой чародей,

тихо молится нежной звезде;

как Офелия в тёмном пруду

ночью смотрит на эту звезду;

как Серебряный Рыцарь века напролёт

Неневестную Лилию ждёт…

Что ж ты вышел и грустно молчишь?

Ты ведь знал их, мой старый малыш?

Закат. В лугах стоцветье трав

к земле нагретой стебли клонит.

Зарницы гаснут, отблистав,

меж тёмных туч на небосклоне.

Стихает ветер, пролистав

страницы бытия к концу ещё немного…

Зажёгся Млечный Путь – предвечная дорога

в святой Иерусалим. Луна

взошла, румяна, полнотела,

и над лугами тишина

однообразно зазвенела,

ночными звуками полна…

Незримый ангел, рея горними путями,

сбивает звёзды с неба лёгкими крылами.

О светлые боги Эллады,

о грешные дети земли!

Давно ли, Афина Паллада,

ты к Трое вела корабли?

Давно ль свои острые стрелы

пускал в вас проказник Эрот,

и лебедь загадочно-смелый

плыл к Леде по зеркалу вод?

Вам все покорялись стихии,

но Время – последний титан —

продолжил гигантомахию,

и вы уступили… Туман

забытых старинных преданий

навеки окутать хотел

обломки немых изваяний

божественно-радостных тел.

И всё же, хоть треснул и стёрся

ваш мрамор, но, мощью полны,

как прежде, точёные торсы

так явственно напряжены!

Вас холод забвенья не тронет,

ведь в паросский мрамор вошло

Праксителя грубых ладоней

доныне живое тепло.

Всё, что в меру, то и благо —

мудрецов завет простой.

И рубиновую влагу

ты слегка разбавь водой.

Кубков стук с учтивой речью

чаще ты перемежай.

Не на всех рабынь под вечер

взоры томные бросай.

И забудь вакханок юных,

если в час ночных бесед

пальцы тонкие на струны

возлагает кифаред.

Во времена императора Тиберия некие путешественники, проплывавшие мимо о. Паксос, слышали крики: «Пан мегас тефнике!» – что означало: «Умер великий Пан!»

Было это в 33 г. н. э.

Из Плутарха

Ветер тростник качает,

скорбно шумят леса.

В море тревожном чаек

слышатся голоса.

Смолкнул напев свирели,

и не звучит тимпан.

Звери осиротели —

умер великий Пан!

А далеко на востоке

предрассветная мгла

город царей и пророков

медленно обволокла.

В тёмной пустой гробнице

воздух тяжёл и спёрт.

Чистую плащаницу

тихо целует Пётр.

Когда вселенский дремучий хаос

дышал стихиями первооснов,

всемирный Логос, во тьму спускаясь,

сцепил пространство в кольцо миров.

Он постоянство назвал движеньем,

измерил Вечность теченьем лет.

Его сияния отраженьем

мерцает разума бледный свет.

Он нашим душам открыл дорогу

к себе – в прозрачный, пустой эфир.

Кто понял Слово – тот понял Бога.

Кто принял Бога – приемлет мир.

Над руинами храмов и башен

с жарким гулом бушует огонь,

и в дыму – ненавистен и страшен —

чёрным чудищем высится конь.

Гаснут искры в предутреннем небе,

и сейчас твоих слёз горячей

только пепел, Эней, только пепел

над горящею Троей твоей!

Неохотно, как мокрую глину,

месит чёрную воду весло.

В первый раз твою крепкую спину

не от схватки – от бегства свело!

Ты ведь знаешь: попутного ветра

не бывает для беглеца.

Но скитанья закончатся, верь, – там,

где схоронишь больного отца,

где потомок-волчонок построит

Вечный Город на диких холмах.

Увози же скиталицу-Трою

на семи боевых кораблях.

…Даже в снах не покрыть расстояний,

что ушли белой пеной за борт…

Но сюда ты вернёшься, троянец,

тяжкой поступью римских когорт.

Забылся я над старой книгой,

закрыл усталые глаза…

Ещё по листьям дождик прыгал,

стихала дальняя гроза…

Я полон светлых был видений,

и в этом зыбком полусне

перед глазами плыли тени,

звучала музыка во мне.

И этим теням, этим звукам

душа шептала: узнаю…

И сердце ныло в сладкой муке

любви, познавшей власть свою.

Дождь капал, тучи уходили…

Я спал, не дочитав того,

как в старой книге поделили

одежды пыльные Его.

Плывёт меж туч, в холодном блеске,

прозрачный лепесток слюды.

В сетях оконной занавески —

четыре трепетных звезды.

Ещё расслышать невозможно

призыв в предвечной темноте —

слова, что станут непреложной

судьбой на мраморном листе.

Моя душа тоскует глухо,

в себя вбирая эту тишь…

Сейчас, сейчас, на крыльях духа

ты прямо в вечность полетишь

и от оков земного слуха

сама себя освободишь!

Кралась ночь с опаской конокрада.

Плащ промок. Сырой табак горчит.

Светлый сад. Высокая ограда.

Ветер. Дождь. И ты один в ночи.

В реку с неба шлёпнулась медуза,

и глядят, нагнувшись, фонари,

как, шалея от стеклянной музыки,

в тёмных лужах пляшут пузыри.

Где ты? Это центр или окраина?

Скрылось в ливне странное такси.

Кажется, садясь, к воротам рая

ты, шутя, подбросить попросил.

Час теперь какой? Должно быть, третий…

В сером небе бледная луна

скоро будет, как ночной еретик,

на костре рассвета сожжена.