Игорь Ильин - Из дыма, солнца, водки и конфет

«И вот,
когда, наконец, гости соберутся,
мама пригласит всех за накрытый стол
и предложит выпить
за своего ненаглядного мальчика,
за своего ненаглядного мальчика,
не чокаясь.

…из дыма, солнца, водки и конфет,
из дыма, солнца, водки и конфет…».

Я боюсь начать
разговаривать
с миром стихами.
Это значит,
я позабуду обычную речь,
перестану отвечать
на обычные фразы,
перестану слышать
обычных людей.

Что тогда будет с тобой?

Ведь стихи – это
воздух,
которым невозможно дышать,
если только не хочешь
захлебнуться;
свет,
который невозможно увидеть,
если только не хочешь
ослепнуть;
слова,
которые невозможно осмыслить,
если только не хочешь
сойти с ума.

Но я все еще слышу,
как среди ночи
ты не спишь,
все еще вижу,
как дрожит рассвет
в уголках твоих глаз,
все еще различаю
твои голоса.

И поэтому,
поэтому,
поэтому,
прощаюсь с тобой
навсегда.

Однажды
она вцепится мертвой хваткой
в твои глаза, уши и голову,
и больше уже не отпустит…

I

Ей семнадцать,
ему двадцать три,
у него жена и ребенок,
а она все твердит и твердит:
я люблю тебя,
я люблю тебя,
я люблю тебя…
– Но ведь я женат.
– Это жизнь.
– Жизнь?
Жизнь?
Жизнь?
Мать её.
Нет.
Это не жизнь, милая девочка,
это явление пострашнее —
то, которое
нельзя называть,
потому что, назвав,
мы его убиваем – так сказал
один большой поэт.

Наверное, ты, девочка, была бы рада
произнести одно только слово
один только раз,
чтобы свободно встать и уйти.
Но нет.
Сколько не называй её по имени,
легче не станет.

II

Они одногодки.
Ей двадцать семь.
И ему.
Столько же,
сколько его жене.
Ее дочь пошла в первый класс.
Каждый вечер он валится с ног
от усталости,
пьет кофе на кухне,
курит одну за одной
и просит
разбудить его вечером,
чтобы прийти домой
вечером.
Однажды она не делает этого.
Намеренно
не будит его,
и он попадает домой под утро.
Выспавшийся,
подавленный
и разбитый
вдребезги —
той, что нельзя называть —
так сильно, что сводит скулы.
Он надеется, что это болезнь —
пройдет,
пройдет время и его отпустит.
Он даже уходит из дома.
Но нет.
Все становится только хуже.
Со временем становится только хуже.

III

Они муж и жена.
Он старше ее на семнадцать лет.
Она молода и влюблена.
Он не молод, и тоже влюблен.
Каждую ночь она просыпается в страхе.
Она боится его потерять.
Он, как может, ее успокаивает,
но со временем,
все чаще и сильнее
колет в груди,
ведь она —

та, что нельзя называть —
не кончится после смерти.

__________

…Она никого не жалеет.
Однажды
она вцепится мертвой хваткой
в твои глаза, уши и голову,
и больше уже не отпустит.
Ты подумаешь, что умираешь.
Но нет.
Ты почувствуешь
странный, неприятный,
необъяснимый поначалу,
дикий,
первобытный зуд,
после которого
твоя жизнь изменится,
непредсказуемо
и навсегда.
И нет на свете ничего
трагичнее,
безжалостнее
и желаннее.

Твои волосы пахнут вишней
и оранжевым
кожа на твоих ступнях мягкая
словно детские ладони
мне нравится гладить твои пальцы на руках
они тонкие и похожи на китайские палочки
я беру их в руку
и зачерпываю ими розовое предрассветное небо
которое кто-то расписал живыми иероглифами
мне нравится думать
что они означают долгую счастливую жизнь
а не то что обычно происходит с нами
когда мы живем слишком
слишком так как никогда не жили
и жить не будем
рассвет угасает
свет заливает окна и твой упругий живот
а я жду наступления ночи
с трепетом и жаждой
чтобы снова стать тебе мужем
и быть нужным
как никогда никогда
возможно
уже не буду.

1

Вот оно – окно на девятом этаже общежития
Омского технологического института,
с которого все начиналось.
Я открываю это окно,
встаю на узкий обшарпанный подоконник,
и выхожу – туда —
в первое, свежее, октябрьское утро
тысяча девятьсот восемьдесят девятого года,
на первый – только что выпавший, ослепляющий – снег,
из первой – согретой твоим телом – постели,
из первых – наивных, бесстрашных, несостоявшихся —
отношений…

…Мир казался иным.
Тогда.
Свет казался иным.
Тогда.
Окно на девятом этаже общежития
Омского технологического, особенного института,
с которого все начиналось.
Тогда.

Мы не удивлялись смерти.
Мы боялись другого.
Наше солнце светило осколками будущей жизни.
Мы уходили и возвращались.
Мы пели и плакали.
Мы дышали светом.
Мы играли в любовь.
Мы знали самое главное.
Мы не смотрели за край.

…Прохожие ещё долго будут с опаской и любопытством
разглядывать неподвижно лежащее на снегу тело:
мужчина был странно, не по сезону и эпохе, одет,
и что-то сжимал в руке мертвой, окоченевшей хваткой.
Так держат что-то очень важное,
то, что он, по-видимому, все же не удержал.

Окно на девятом этаже общежития
Омского технологического института,
с которого все
началось.
Я открываю это окно…

…и попадаю в мартовскую Москву —
сырую, оплывшую, неуютную —
чтобы снова попытаться найти и удержать тебя.

Чтобы снова попробовать жить.

2

Ты говоришь, говоришь, говоришь.
Без звука.
Я вижу лишь шевеление тонких губ,
и лицо,
твоё лицо,
дополняющее общее, особенное, необъяснимое
впечатление.

Нравится представлять, что ты говоришь про меня,
про мои неудачные строчки,
слова и поступки,
про то, что когда-то не произошло с нами,
про те самые, наши, не-прогулки по оглохшим московским
улочкам
и ослепшим бульварам,
про взгляд,
спрятавшийся за знакомыми строками
и чувства, такие невозможные и так неумело
заретушированные,
про несостоявшееся будущее (пока)
и обильные, зашифрованные
и такие узнаваемые многоточия…

Но я ничего не слышу.

Я только вижу, как дрожит твой голос,
как колышется звук в твоих волосах,
и надеюсь, что ты говоришь про нас.