Ярослав Ратушный - Прародина звука

Моя творческая жизнь началась в 25 лет, когда большинство лирически настроенных сверстников понимают, что объясняться с девушками можно без рифм и даже без слов.

Анна Ахматова не знала из какого сора растут стихи, не ведая стыда, а мое первое стихотворение выросло из уязвленного самолюбия, 400 граммов перченной водки и высокой температуры.

Виной была красивая студентка консерватории с всего двумя недостатками: невразумительной грудью – два холмика печали, что вьюшка намела, и влюбленностью в сокурсника, почитаемого гениальным композитором.

Парень тоже имел два недостатка: был шизофреником и, что гораздо существеннее, почти импотентом из-за постоянного сочинительства.

Неосторожное хвастовство умением разгадывать сны заставило объяснить, что Аполлон, прободавший бедро тяжелым копьем без крови и боли, отражает неудавшуюся дефлорацию.

Пораженная музыкантша пунцово покраснела и немедля выложила все причудливые подробности сексуальной жизни.

Интимные детали были интересны, но отчасти досадны, поскольку женщина без тайн – не вполне женщина, даже если она полная.

Роман с элементами душевного садомазохизма развивался сложно и эпизодически – девушка жила в Москве, а я в Киеве.

Я был достаточно сумасбродным, чтобы заинтересовать любую нервную девушку, но не мог конкурировать с настоящим шизофреником.

Неля была приятной во многих смыслах, но за спиной, а иногда над кроватью витал ненавистный призрак гениального композитора.

Приходилось разглядывать фотографию с романтической копной немытых волос или партитуру композиции «Ангел и демон» по мотивам произведений Лермонтова.

И даже слушать не только о светлом будущем нового Шостаковича, но и об энергичных аккордах фагота и фальшивых терциях гобоя.

Заявление о нежелании служить физиологическим придатком расстроило Нелю, уверявшую, что родственные души должны встречаться как брат и сестра.

Охватившее нас большое и светлое чувство было свежим и искренним, но недостаточно сильным, чтобы предотвратить инцест.

В промозглую весну с ледяными ветрами и черным нерастаявшим снегом на обочинах улиц я простудился в Тамбове и заболел.

Добрые люди подсказали лечиться водкой с перцем. Принял много, поскольку хотел выздороветь. Народное средство подействовало с побочным эффектом.

Утром простуда исчезла, но появилась графомания, заставлявшая писать каждый день из опасения потерять неожиданно обретенный дар.

Я извлекал из подсознания яркие образы и метафоры, но из-за отсутствия вкуса форма моих стихов долго не облачалась в достойную форму.

Польщенная Неля целый час слушала свежие рифмы, зато надоевшая тень безумного композитора больше не витала в сознании.

Одновременно исчезло притяжение, оставив невнятную пустоту, оборванные гормональные нити и фрагменты воспоминаний.

Я курил в туалете и бессвязно бормотал, вызывая в утомленном сознании сочетания слов, несущие все признаки стихотворения.

Мне нравился фокус появления из пустоты стихов, наполненных определенным смыслом и гармонией. Иногда получалось забавно:

«Забыл проснуться или заснуть,

а взгляд побежал за окно и выше,

плавно ворочаясь, как ртуть,

впитывая в себя облака и крыши.

А мне так сильно хочется спать,

но я почти ничего не помню,

то ли в Киеве скрипит кровать,

то ли пил со шпаной в Коломне…»

Однажды в голову пришла загадочная строка «я подсмотрел лицо твое, когда токкату ты играла», хотя Неля всего лишь раз играла на пианино и пела: «Мне нравится, что вы больны не мной».

Я понял, что поэзия вне слов, а музыка в молчании, но не стал углубляться в озаренную на миг тьму – некоторые мысли нужно чувствовать, а не понимать.

Лучше помолчать или написать стихотворение с графоманским пафосом: «И наши души вознеслись без озарения и страха туда – в дозвуковую высь, в молчанье Иоганна Баха».

Беспощадный соперник был безоговорочно повержен, поэтому я резко прекратил отношения без звонков и объяснений.

Неля сказала, что за любовь нужно бороться, но я мстительно рассмеялся и повесил трубку, занятый мыслями о признании.

В морозный полдень состоялось вручение внушительной папки известному поэту со строгим предупреждением не потерять единственный экземпляр.

Выяснилось, что мои стихи лучше тех, что порой печатают в газетах и даже в журналах. Это я знал сам, но всегда приятно услышать авторитетное мнение.

Так я приобрел учителя, вернее наставника, поскольку на поэтов учили только в Литературном институте имени Горького.

В общежитии уникального заведения я легко нашел туалет, но заблудился в полуосвещенных закрученных коридорах и стал открывать двери наудачу.

В комнатах, как на грех, обитали некрасивые студентки, возмущенные бесцеремонным вторжением. А одна полураздетая девица и вовсе сказала: «Пошел вон, пьяная рожа».

Я ответил, что все писательницы стервы, а поэтессы неврастенички, сел на подоконник и решил не идти по пути официальной литературы.

Наставник давал читать редкие книги, рассказывал писательские сплетни, учил, что редакторы не должны чувствовать себя глупцами.

Впоследствии я понял, что несчастные редакторы пропускают сквозь свое сознание непрерывный поток литературного мусора.

Со временем я научился неплохо писать, став по словам старого киевского критика, единственным графоманом, которому удалось превратиться в поэта.

Первая публикация в большом журнале по свежести ощущений сравнима только с первым поцелуем, когда душа вслед за плотью стремительно устремляется вверх.

Я больше не встречался с милой Нелей и не подарил первую книжку инициатору моего творчества, хотя часто бывал в столице.

В Москве много гостеприимных домов, но скопище озабоченных писателей в ЦДЛе всегда вызывало улыбку и поднимало настроение.

Насиженное многими поколениями место заставляло непривычных к такой атмосфере людей вздрагивать в потугах иронии.

Плоские шутки меркли перед остроумием классиков, чьи выцветшие автографы еще можно прочесть на стенах буфета при ярком свете и ясном сознании.

Живые работники пера спешили по неотложным делам или степенно выпивали в просторных буфетах без надрыва чувств и громких выкриков.

Избранные и богатые литераторы гордо шествовали в ресторан, известный отличной кухней еще со времен несчастного Берлиоза.

В огромном полупустом зале, отделанным редким деревом, восседали напыщенные функционеры, товарищи из южных республик и престарелые меценаты в сопровождении ярких девиц.

Простой пишущий люд сидел в буфетах. Хромые писатели встречались намного чаще, чем слепые, глухие и даже немые.