Франческо - Алфавита

вокруг – другие: вот тебе и други,
другие – отречения столпы,
другие – декабристы. государь
их гонит от себя в седые дебри,

где бреют головы, где роют землю вепри,
где – вечно – наступающий январь.

вот женщина врывается в ютуб,
она стреляет в них из пистолета,
они украли жизнь – весну и лето,
а смысл кончился, он больше ей не люб,
течёт слюна из поврежденных губ,
в желудке переварена котлета,
но пуля в лоб – лишь точка для поэта.
ты с пистолетом входишь в этот клуб,
клубок из змей, шнурков и проводов,
и ты – как пионер: всегда готов
любить, страдать и умирать за это.

ты сам не знаешь, что ты хочешь,
куда глядят твои глаза.
деревьям что-то там бормочешь:
«берёзы», «бризы», «бирюза».

берёза грезит бризом мая:
«пусть он пахнёт, пусть лёд растает,
бриз бесконечно-голубой,
слезами очи мне умой.

май ласковый, май бирюзовый,
приди – сними венец терновый.»

это – предел всех возможных абстракций,
это – конкретно, как в глотке – слюна.
это – принять, чтоб потом отрекаться,
это – нехватка, которой – сполна.

себя обнаруживает случайно,
как в рукаве – козырной туз.
оно для меня – величайшая тайна.
им обладая, ему же молюсь.

белый цветок распускается в темени,
космос шевелит его лепестки.
сколько умов, к этой двинувшись теме,
об неё обломали клыки.

мои же клыки давно обломаны:
трогаю жизнь остриём языка,
им раздвигаю препятствий заслоны,
им ощущаю твёрдость соска.

млечное. вечное. сверхчеловечное.
это бурливым порогом в реке,
кальпами мерит всё быстротечное,
феей танцует на языке.

собрана в Цюрихе пресс-конференция:
металлоломом немецкая речь.
этому имя дано: conscientia,
но это – не имя, это – не вещь.

мне в Индии садху сказал по секрету:
всё, что ты чувствуешь, – это оно.
и не найдёшь ничего, кроме этого,
есть лишь это: оно одно.

мать всех существ, огонь мироздания,
сердца биение, движение глаз,
объединив, разделяет всех нас,
и называется это – сознание.

под глазами морщинами вбито
два иероглифа мага цветов:
«моё сердце разбито, разбито»,
«жить – невмочь, умирать – не готов».
он идёт, открывая порталы
в измерения плотных адов,
и мерцает хрустальным фракталом
над макушкой созвездие слов.
трансцендентное пойло поэтов —
бритвой слёз растревоженный крик.
он идёт и вращает планету,
он – ребёнок, и он же – старик.
а ещё он – зародыш дельфина.
а ещё – нераскрытый бутон.
минерал цвета ультрамарина,
стук трамвайных колёс – тоже он.
иногда он меня посещает
и кладёт на чело пятерню,
сердце в хрупкий сосуд превращает,
но его я ни в чём не виню.
он – прозрачной души навигатор.
ей секрет состраданья открыв,
он заводит в груди детонатор,
и теперь ты – сознание-взрыв:
нелокален и полинаправлен.
обладающий силой волны,
он вливает алмазы расплавленные
в твою память сквозь вещие сны:
ты себя вспоминаешь теургом,
твоё тело – гигантский эон.
направляемый Шивой и Дургой,
ты вплетаешь кислоты в геном
и ведёшь неслучайную запись
книги Дхармы в спиралях любви.
танец новых галактик – разлапист,
пуповина планеты – в крови,
уж обрезана связь поколений:
начинается эксперимент.
здесь в саду – миллиарды растений,
ну а это – не трогайте, нет.

от Москвы до Колымы
нету слов на букву Ы.

побуду грубым
трубадуром-правдорубом,
немного пьяным, оттого – спонтанным,
клубочком смыслов, колобочком, клубом.

живу в стране – тяжёлой, толстой тётке
с работой шлюхи, интеллектом идиотки,
зарплатой клерка, и она – аноргазмичка.
ей интересны шмотки, по привычке
она даёт засранцам и бандитам,
которыми была б давно убита,
но круто банчит и хранит общак.
она уже не женщина, а шлак.
сюда путёвка – это наказанье.
она как тренажёр для состраданья,
идёт по кругу, как замученный ишак,
но не сдыхает. по ночам летают
в её шерсти неоперённые нимфетки,
и тают в их беззубых ртах конфетки,
а на тарелке – лобстер, только – рак:
таков диагноз этой профурсетки.

побуду нежным: скажу, что
возрождение неизбежно,
хворь исцелима.
и что, пока она мятежна
и любима,
для всех нас есть надежда,
и она – неистребима.

трёхглавый крыс вскочил на пьедестал,
надменно озирает поле боя:
мелькнул в толпе Щелкунчика оскал,
и сразу легче стало нам с тобою.

пусть горло сковано печальной немотою,
но знаем мы почти наверняка:
что кажется незыблемым пока,
трухлявой обернётся скорлупою.

кареглазый баламут,
в небо смотрит глупый шут.

у него в глазах туман,
он сулит тебе обман.

губошлёп и горемыка,
он ни в чем не вяжет лыка.

оттого и цел пока:
любят боги дурака.

красиво жить не запретишь,
а быть свободным не заставишь,
какое тут меню составишь:
биг-мак, чизкейк, филе-о-фиш,
шизофазия, циклодол,
комар, пиявка, богомол.
какая боль, какой позор:
они идут в ночной дозор,
а ты лысеешь и картавишь,
всех любишь и в гробу лежишь
ингредиент как прекурсор —
становится ядром процесса,
на космонавта смотрит вор
с подобострастным интересом:
ты сверху бога не узрел,
а мы скомуниздили ракету,
но ты остался не у дел,
и Бог с тобой, раз Бога – нету,
а в кока-кольнях бьют в набат,
из водки совесть добывая,
Бог есть, он, сука, бородат,
вот открывашка – ключ от Рая,
он был евреями распят,
для нас ее передавая.
шизофазия, циклодол,
биг-мак, канатчикова дача,
и только так, а не иначе:
Россия, космос, рок-н-ролл!

цветут каштан, и яблоня, и груша,
и вишня. и черёмуха цветёт.
мой город стал как будто бы из плюша,
весь мягкий и пушистый, словно кот.
мой город – кот, свернувшийся в клубочек,
он млеет, и мурчит, и щурит глаз.
и ароматом тополиных почек
он вечерами обнимает нас.
устав от ритма бесконечной румбы,
он замедляет темп, чтоб сделать вдох.