Эдуард Асадов - Полное собрание стихотворений

Усталый «газик» вряд ли разбирался,
Что в первый раз столкнулся с красотой.
Он лишь стоял и молча улыбался
Доверчивой железною душой.

Звенели в роще песни над костром,
Сушились на кустарнике рубашки,
А «газик», сунув голову в ромашки,
Восторженно дремал под ветерком.

Густеет вечер, вянет разговор.
Пора домой! Распахнута кабина.
Шофер привычно давит на стартер,
Но все зазря: безмолвствует машина.

Уж больше часа коллектив взволнованный
Склоняется над техникой своей.
Однако «газик», словно заколдованный,
Молчит, и все. И никаких гвоздей!

Но, размахавшись гаечным ключом,
Водитель зря механику порочит.
Ведь он, увы, не ведает о том,
Что старый «газик» просто нипочем
Из этой сказки уезжать не хочет!

Многоцветно и радостно слово – романтика.
В нем звенит что-то древнеантичное: антика,
И солидный роман умещается в нем,
И хохочет веселое слово – ром.

Кто же должен романтиком в мире зваться?
Да скорее всего, вероятно, тот,
Кто способен воистину удивляться
Блеску речки, рассвету, цветам акаций,
Где другой не оглянется и пройдет.

Кто умеет (и это ему не лень),
Улыбнувшись, извлечь вдруг из сердца краски
И раскрасить вам будни в такие сказки,
Что становится праздником серый день.

Кто до смертного дня убежденно верит
В души звезд или дерева вздох живой,
Кто богатство не золотом в мире мерит,
А улыбками, нежностью, добротой.

И не сложит романтика крыл тугих
Хоть в огне, хоть бы даже у черта в пасти,
Ведь она – достояние молодых,
Ведь она – удивительный ключ от счастья!

Юность – славная штука! Да вот беда,
Говорят, она слишком уж быстротечна.
Пустяки! Кто романтиком стал навечно,
Тот уже не состарится никогда!

Ревет в турбинах мощь былинных рек,
Ракеты, кванты, электромышленье…
Вокруг меня гудит двадцатый век,
В груди моей стучит его биенье.

И, если я понадоблюсь потом
Кому-то вдруг на миг или навеки,
Меня ищите не в каком ином,
А пусть в нелегком, пусть в пороховом,
Но именно в моем двадцатом веке.

Ведь он, мой век, и радио открыл,
И в космос взмыл быстрее ураганов,
Кино придумал, атом расщепил
И засветил глаза телеэкранов.

Он видел и свободу и лишенья,
Свалил фашизм в пожаре грозовом.
И верю я, что именно о нем
Потомки наши вспомнят с уваженьем.

За этот век, за то, чтоб день его
Все ярче и добрее разгорался,
Я не жалел на свете ничего
И даже перед смертью не сгибался!

И, горячо шагая по планете,
Я полон дружбы к веку моему.
Ведь как-никак назначено ему,
Вот именно, и больше никому,
Второе завершить тысячелетье.

Имеет в жизни каждый человек
И адрес свой, и временные даты.
Даны судьбой и мне координаты:
«СССР. Москва. Двадцатый век».

И мне иного адреса не надо.
Не знаю, как и много ль я свершил?
Но если я хоть что-то заслужил,
То вот чего б я пожелал в награду:

Я честно жил всегда на белом свете,
Так разреши, судьба, мне дошагать
До новогодней смены двух столетий,
Да что столетий – двух тысячелетий,
И тот рассвет торжественный обнять!

Я представляю, как все это будет:
Салют в пять солнц, как огненный венец,
Пять миллионов грохнувших орудий
И пять мильярдов вспыхнувших сердец!

Судьба моя, пускай дороги круты,
Не обрывай досрочно этот путь.
Позволь мне ветра звездного глотнуть
И чрез границу руку протянуть
Из века в век хотя бы на минуту!

И в тишине услышать самому
Грядущей эры поступь на рассвете,
И стиснуть руку дружески ему —
Веселому потомку моему,
Что будет жить в ином тысячелетье.

А если все же мне не суждено
Шагнуть на эту сказочную кромку,
Ну что ж, я песней постучусь в окно.
Пусть эти строки будут все равно
Моим рукопожатием потомку!

Какие б ни грозили горести
И где бы ни ждала беда,
Не поступайся только совестью
Ни днем, ни ночью – никогда!

И сколько б ни манила праздными
Судьба тропинками в пути,
Как ни дарила бы соблазнами —
Взгляни на все глазами ясными
И через совесть пропусти.

Ведь каждый, ну буквально каждый,
Коль жить пытался похитрей,
Встречался в жизни не однажды
С укором совести своей.

В любви для ласкового взгляда
Порой так хочется солгать,
А совесть морщится: – Не надо!
А совесть требует молчать.

А что сказать, когда ты видишь,
Как губят друга твоего?!
Ты все последствия предвидишь,
Но не предпримешь ничего.

Ты ищешь втайне оправданья,
Причины, веские слова,
А совесть злится до отчаянья:
– Не трусь, покуда я жива!

Живет она и в час, когда ты,
Решив познать иную новь,
Бездумно или виновато,
Как пса бездомного куда-то,
За двери выставишь любовь.

Никто тебе не помешает,
И всех уверишь, убедишь,
А совесть глаз не опускает,
Она упрямо уличает
И шепчет: – Подлое творишь!

Стоит она перед тобою
И в час, когда, войдя во вкус,
Ты вдруг задумаешь порою
Урвать не самый честный кус.

Вперед! Бери и не робей!
Ведь нет свидетельского взгляда.
А совесть сердится: – Не надо! —
А совесть требует: – Не смей!

Мы вправе жить не по приказу
И выбирать свои пути,
Но против совести ни разу,
Вот тут, хоть режьте, скажем сразу:
Нельзя, товарищи, идти!

Нельзя ни в радости, ни в горести,
Ни в зной и ни в колючий снег.
Ведь человек с погибшей совестью
Уже никто. Не человек!

Годы бегут по траве и по снегу,
Словно по вечному расписанию,
И только одно не подвластно их бегу:
Наши воспоминания.

И в детство, и в юность, и в зной, и в заметь
По первому знаку из мрака темени,
Ко всем нашим датам домчит нас память,
Быстрей, чем любая машина времени.

Что хочешь – пожалуйста, воскрешай!
И сразу же дни, что давно незримы,
Как станции, словно промчатся мимо,
Ну где только вздумаешь – вылезай.

И есть ли на свете иное средство
Вернуть вдруг веснушчатый твой рассвет,
Чтоб взять и шагнуть тебе снова в детство,
В каких-нибудь шесть или восемь лет?!