Аркадий Драгомощенко - Остров осени

будто на пажити два одиноких серпа –

раскрыты крылья косноязычия

правая часть лица отдана смерти

«поэзия, поэзия, слов…» –

невнятно произнесет исчезая

следуя вдоль ряда имен

«станется, было, не будет…» –

промолвит эхо в ответ.

Н. Заболоцкому

Что мы можем сказать о лице человека

по полупомеркшей голубой фотографии?

Знаем мы, что он был поэтом,

что страдал болезнями сердца и

конец жизни провел в деревне,

где вокруг ходили куры и гуси,

телята бродили и пели в пыли воробьи.

Известно, что он, растолстевший,

не любил далеких прогулок, а сидел

на скамье под липой и чертил

палочкой по песку.

Что он чертил?

Таинственные знаки, вызывающие вдохновение?

или имя?

или простую одинокую линию, которую потом

стирал и начинал вести вновь?

Остались снимки, где он сидит в кресле,

оплывший, серьезный и неразговорчивый.

Известно, что в молодости он нуждался,

известно, что он писал стихи…

И я спрашиваю: откуда в этом человеческом

теле взялась любовь к зеленому дереву,

Откуда в неудобном человеческом теле

появилось слово, а тело пропало,

а затем стало словом любви к одинокому

зеленому дереву!

Как бы там ни было – это остается загадкой.

Но есть снимок, на котором перед нами

сидит оплывший большой человек в очках

и смотрит.

Глаза у него открыты,

змеится огонь, едва видный,

по полураскрытым устам.

деревья спят

остановись и слушай

свет сонно пульсирует

в торопливом сплетенье ветвей

недосягаемый месяц

свет упал его белизной

точно свет ниспосланный Богом

прикладываю ладони к лицу и вспоминаю

лед протянул руки к воде

и снег на плечи падает тихо

студеным стеклом стянуло последний лист

вода еще черней под мостами

буксиров последних протяжней зов.

две руки заведенные за затылок

беззащитность подмышек

вечер одевает тебя в пламя свечи

гость запоздалый

укрою тебя на груди в полнолунье

ночь, да ночь!

может и впрямь тепло наших душ

растопить льды способно?

может и впрямь наши тела –

две могучих сосны?

голуби

влажная глина их голосов

под перстами зари

обретает форму вычурного ожерелья

воздух апреля смывает с век твоих

гарь февральских видений.

…Негромко говоришь – прощай.

Мост над стремниной лета, над ливнем.

Прощай – говоришь тополиным побегам,

шелковице за белым забором

и улице,

А сам толком не знаешь –

К кому обращен этот шепот.

Прощай – говоришь снам, в которых

ты появилась…

О, какой странный сон вырос над нами!

Крыло и звезда были незримы тогда.

Впереди мерно машут крыльями птицы:

Дрозды, чибисы, дикие гуси.

Невесомость полнит тела, зрачок

разрывает безмерность отчаянья –

Всего не увидеть.

Вскипает вода, трепещут кроны деревьев,

раздвигается мир до пределов, доселе

неведомых

ни нам, ни ему самому.

И, точно шепот твой, в безмерности

солнечного луча

танцует бледная паутина,

предваряя милосердие льда.

Какой странный сон раскинулся над нами

тогда.

…Сидишь поздним вечером у лампы. На стеклах иней, тепло лампы щекой чувствуешь, а дым, слетающий с потрескивающей папиросы, спутанными нитями падает в свет. Как долго тает он у самой лампы, дрожит, растекается в тень, становясь тускло-серым, вялым, спутанным.

Слушаешь часы, следишь за однообразно-ломаной линией звука, бегущей сродни дыму, – так трогательно-тупо представило себе человечество время: хотя и нет начала, все же вера в начало сущего и времени живет… и течет время как бы откуда-то, куда-то.

Дым, словно жаркий песок, – подрагивает, а глаза давно закрыты, и в стене что-то шуршит. И впрямь песок, но не время, а все остальное.

И тек этот песок полувоспоминаний, полуразмышлений – всегда. Всегда, и не только мои пальцы пропускали его, а тогда еще было… а когда – тогда? Выдернуть бы руки, да так тепло у лампы, так кружит голову дым, так прозрачно-холодно, незрячи глаза, что и не вспомнить – что за песок… что за время… мороз? Зима?..

«Тень черепахи»

Зима уже давным-давно,

да снега нет

И пусто небо.

Лишь перья сизые прозрачных облаков

колышутся дремотно над заливом.

Залив в цвету смятенных голосов!

Так слышали: начнется день

и птица возвестит его начало.

Сколь ясно все!

Безгласны руки, воздух,

Как тонко серебрится здесь гранит.

Пусть будет так, как сказано, –

Вначале птица.

Зашевелится тень потом в зрачке,

И день великий без конца и края

сольется с пустотой зимы.

(1973)

Когда ветшает кровля и ветер беспрепятственно гуляет в стропилах, когда стропила, пораженные тленом, рассыпаются прахом, когда кладка стен расшатана временем и трещины разрывают камень, когда земля подступает к порогу – тогда наступает час торжества травы.

Со дня на день ярче тлеют в бессонном ручье

суставы воспаленных ветвей.

С каждым годом ослепительней

сочленения ветра в оцепененье стрекоз

в солоноватом ознобе крыла.

Ночь прошла, канула безвозвратно

в мокрую дрожь черных лип,

А мы с тобой одиноки, как безглазые дети.

Чем-то сродни руки плодам,

Тяжесть которых, бесспорно, обусловлена

не земным притяженьем,

но наважденьем пространства.

Полусном налиты жилы,

И память прянула вспять, словно испуганный зверь.

«Наша память исчезнет в преддверье зимы, –

произносим, усмехаясь краешком рта. –

Истает она в свободе от единения вещи от имени,

в раздельном парении их над бессонным ручьем».

Однако существует еще не разгаданное единенье

голоса и листа,

чей путь к небытию причудлив и сокрыт

от твоего понимания.

1

Сколь прозрачны хребты ночного тумана!

Опять зреет ночь, густой вязкий плод,

напитанный светом и гулом,

Где различить может слух едкий шелест

немых табунов, хлынувших в соответствия

неба и воздуха.

На крупах иней.

Леденит руку влажная сфера

бездомного яблока –

Но дом нельзя нам оставить –

Изъязвлены стены ночными цветами.

Прислушайся, отстрани на мгновенье дыханье –

Крадутся цветы по крыше покатой,

Вот в рамах оконных они шевелятся,

перекликаясь с прекраснейшей пустотой.

Мириады тычинок в тягучей пыльце

сулят нам покой и тянутся к телу –

Но дом нельзя нам оставить! –

Источены стены,

Дверь поскрипывает на легком ветру.

И скользят, текут над недвижной травою

табуны не то рыб, не то птиц.